Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Не знаю, может быть, ее стесняла близость привычных вещей, а может быть, здесь она перестала быть беспомощной и почувствовала себя хозяйкой этих стен, этого света и своих поступков. Во всяком случае, я понял, что ей трудно и неловко, и постарался вести себя так, как будто между нами ничего не случилось.

На телевизоре стояла елка, которой я сначала не заметил: малюсенькая натуральная елочка с единственной игрушкой — темно-красным стеклянным шаром. Под шаром у самого ствола прикреплена была небольшая криптоновая лампочка, величиной с мизинец. Я проследил за ее проводами, включил — она не зажглась.

— Перегорела, наверное, — сказала издали Таня.

Я понял, что она наблюдала за каждым моим движением.

- Да непохоже... — Я помял в пальцах проводок, который шел к лампочке, и точно: в одном месте оборванные концы проволоки сошлись, и лампочка вспыхнула. Вся елка стала словно огненно-зеленый букет с тяжелым красным цветком.

— А ну-ка дай мне ножичек, — попросил я, и через минуту лампочка горела ровно, не мигая. Мы погасили верхний свет и, оставшись в полумраке, полном зеленых и красных рефлексов, сели на тахту.

Отвернувшись от меня, Таня молчала. Я видел ее профиль, очерченный тонкой малиновой линией. А на руках у нее лежали зеленые тени.

Я знал, что она ждет первой моей фразы, первого слова или даже движения. Обними я сейчас ее за плечи, подсядь к ней ближе, назови ее снова «Тузик» — и она отшатнется в испуге, замкнется, расценив это как фамильярность или даже как предъявление моих на нее прав. Но и сидеть молча, дожидаясь, пока она сама не заговорит первая, тоже было нельзя. Я должен был сказать первое слово, ведь до этого все делала первая она.

— Ложись-ка ты спать, — сказал я вполголоса. Она встрепенулась.

- А ты? — И смутилась, хорошо, что ее спасла темнота: иначе мы окончательно стали бы чужими. — Я хочу сказать: а ты как же? Метро еще закрыто.

Теперь она еще больше боялась, должно быть, что я уйду навсегда, и еще один человек станет думать о ней плохо, не зная ее как следует

.— Я посижу, покурю в кресле. Дым не будет тебе мешать?

— Нет! — торопливо сказал? "ша. — Нет, что ты.

Я лягу здесь, на тахте.

Она побежала за занавеску, принесла подушку и колючий плед, забралась с ногами на тахту, сбросив тапочки, и легла совершенно бесшумно. Я прикрыл ее колени пледом и сел рядом, слыша, как гулко и редко бьется ее сердце.

Так мы молчали довольно долго: она лежала, не двигаясь и даже, кажется, не дыша, глаза ее были раскрыты и казались черными. Возможно даже, что ей хотелось, чтобы я ушел, но она не знала, как сделать, чтобы не получилось смешно. Она не сводила взгляда с моего лица, готовая сию минуту вскочить, напряженная, как сжатая пружина.

Я закурил — она перевела взгляд на мои руки; привстал в поисках пепельницы — она повернула голову вслед; достал из кармана коробок и, высыпав оставшиеся спички, сделал из коробка пепельницу. Мне только сейчас стало ясно: как это не просто — все, что у нас произошло. Я не должен был показаться ей сейчас ни слишком близким, ни слишком далеким, и еще я должен был быть самим собой, а это всего труднее, когда на тебя так испытующе смотрят.

Ну, что не спишь? — повернулся я к Тане.

Не хочется, — слабым голоском ответила она.

Рассказать тебе что-нибудь?

Расскажи.

Обычно в таких случаях устраиваются поудобнее, но она даже не шевельнулась: оцепенение еще не прошло.

— Ну слушай. Было это или не было — не знаю; может быть, и не было, потому что до нас ничего не было, а может быть, и было, потому что до нас уже было все.

— Это сказка?— перебила она и в первый раз шевельнулась укутываясь.

— Да, — скупо, как всякий рассказчик, отвечал я и продолжал: — Жил в одном городе старый алхимик, и все жители боялись его: говорили, что он умеет превращать людей в драгоценные камни — мужчин в алмазы, женщин в изумруды и рубины, стариков в жемчуг, а детей в бирюзу. И хотя никто не видел, как он это делает, все старались держаться от него подальше: никому не хотелось превращаться в камень даже из любопытства.

Таня молча слушала, и я чувствовал, как оцепенение медленно спадает: тело ее принимало все более и более спокойную позу, колени опустились, и сквозь плед до меня дошло тепло ее ног.

Это была старая красивая сказка, я не знаю, где ее вычитал, и не знаю, почему она первая пришла мне на ум: здесь неважно было, что я рассказывал, важно было, что я говорил.

— ...И вот однажды, — рассказывал я, — когда старого учителя не было дома, он пробрался по коридору к запертой двери, взломал ее замок и распахнул. Комната была пуста. Лишь посередине стоял простой деревянный стол, а на столе горела тысячью огней большая золотая корона. Бросился к ней любопытный ученик и, не думая, что делает, выломал из оправы красивый зеленый камень. Торопился он, руки его дрожали, камень выскользнул из пальцев и ударился о каменный пол...