Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Немедленно иди к Надюше. Нечестный, скверный ты человек.

Послушай, мама, — холодно сказал я. — Ты кадровый работник, ветеран. Я же человек без прошлого. Ты сделала свою собственную жизнь независимо от меня, дай я сделаю свою независимо от тебя тоже.

- Делай, кто тебе мешает! Но делай жизнь честно.

- Честно — это значит по-твоему?

- А ты думаешь, по-моему, — это значит нечестно?

- Прости меня, мама, но что касается меня — отчасти ты неправа. Ты хочешь, чтобы я жил по твоим правилам. Я живу — получается нечестно. Кто виноват?

- По-моему, какую бы жизнь ни прожил честный человек, сложную или простую, яркую или обыкновенную, — все равно...

Моя мама — педагог. А я ее прилежный ученик.

-...все равно это будет честная жизнь.

- Моя тоже будет честная.

- Это еще надо доказать.

- Вот я и доказываю: от противного.

- Вот именно: от чего-то очень, очень противного... Впрочем, поступай как знаешь.

- Да, трудно начинать с подобных разговоров новую жизнь.

20

Пошел к Надюше. Мать ее, поджав губы, молча открыла мне дверь и ушла на кухню: от ее молчания можно было задохнуться. Когда она, обиженная, уходила молчать на кухню, вся квартира погружалась в яростную тишину.

Отец, который всегда встречал меня с искренней радостью (я его понимал: трудно жить с двумя молчаливыми женщинами), на этот раз даже не вышел из кабинета: настроили.

Надюша, бледная, испуганная, схватила меня за рукав, потянула к себе в комнату и заговорила, понизив голос, поминутно оглядываясь на дверь:

- Ради бога, где ты был, что случилось?

- Встречал Новый год, — коротко ответил я.

- Где?

- В одном доме.

- Я понимаю, что не на улице. Но почему такой секретный уход? Даже телефона не оставил. Я обзвонила наших всех: нигде тебя нет. У нас сейчас дома знаешь что творится! Все из-за тебя перессорились. Они же видят, что я не в себе. Отец говорит: значит, надо ему, раз ничего не сказал. Человек взрослый. Мать говорит: он плевать на нас хотел, этот взрослый человек...

— Послушай, — с отчаянием перебил я Надюшу: она была настолько возбуждена, что говорила втрое больше обычного. — Послушай, Надюша, мы оба взрослые люди. Почему ты, почему вы все не принимаете в расчет меня? Почему вы уверены, что я буду поступать по системе «А плюс В плюс С», а не наоборот? Почему? Разве я не человек? Разве я не могу хотеть чего-то другого, не того, чего хотите вы?

На глазах у Надюши появились слезы.

- Не кричи, — сказала она упавшим голосом.

- Почему? •— в ярости спросил я.

Все на тебя сердятся. Я оправдывала тебя, как могла. Говорила, что с тобой что-то стряслось. И теперь я сама вижу: что-то стряслось...

Меня покоробило это слово «стряслось». Слишком тяжеловесным оно было по отношению к тому, что было сегодняшней ночью. Меня так передернуло, когда Надюша повторила это слово дважды, что я даже испугался и переменил тон.

— Все в порядке, Надюша. Ты же сама сказала, что нам надо расстаться на некоторое время, поразмыслить... И я не понимаю, зачем ты затеяла весь этот переполох...

— Что-то стряслось, что-то стряслось... — повторяла, сцепив пальцы и отвернувшись от меня, Надюша. Когда она волновалась, ее «заедало» на каком-нибудь слове, и она могла его без конца повторять.

— Какое-то время мы не будем встречаться... — уныло сказал я и замолчал.

Тут только до нее дошел смысл сказанного. Резко повернувшись ко мне, она затряслась: я видел, как прыгали ее губы.

Зачем? — крикнула она.

Надо, — тупо ответил я.

Кому?

Мне. И тебе.

Я ждал слез, но их не случилось.

— Хорошо, — сказала Надюша, опустив глаза, — надо — так надо. Но все равно, — она говорила медленно и тихо, — я буду ждать. Сколько ты захочешь. Я без тебя никто. Я просто перестану жить.

Я уходил, как с похорон, опустив голову, чувствуя сожаление и поздний стыд: как будто на глазах моих умерло близкое мне существо, для которого я так и не сделал все хорошее, что мог. У которого одна была радость — я.

21

В половине девятого, на полчаса позже срока, назначенного Таней, я с двумя бутылками сухого красного вина в карманах стоял у двери квартиры номер тридцать шесть на третьем этаже.

Дверь мне открыла Таня. Она была в другом платье — вязаном, с большим вырезом, открывавшим тонкие ключицы, плечи и впадинку на невысокой груди. Я ожидал выговора, начал было лепетать что-то в оправдание, но она, не слушая, оглянулась, потом торопливо поцеловала меня и проговорила:

Я думала, ты мне просто приснился. Большой ты какой-то стал...

Отвыкла? — спросил я, снимая пальто.

Она кивнула и, снова покосившись на прикрытую дверь, сказала:

— Сейчас ты будешь иметь счастье познакомиться с моей сестричкой. Пожалуйста, не принимай ее всерьез.

Я открыл дверь и смело шагнул в комнату. За столом лицом к двери чинно, положив обе руки на белую скатерть (от этой скатерти — вчера ее не было — вся комната приобрела немного старомодный вид), сидела девочка с напряженным и невыразительным лицом: светлые ресницы, тонкий нос, жидковатые светлые волосы, подстриженные, как у сестры; светло-голубые глаза, веснушки вокруг них, отчего они еще светлее, — таких девчонок у нас во дворе называли «белая мыша».