Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Я приостановился для эффекта и бросил взгляд на Тузика. Она спала. Руки ее были разбросаны по грубой ткани обивки, лицо решительно отвернуто в сторону от меня, ресницы лежали спокойно. Я погладил ее по щеке и вытряхнул из пачки новую сигарету...

18

Под утро, когда сквозь тюлевые занавески уже просочился бледно-розовый японский свет, в дверь сильно постучали. Я вздрогнул и, не то что проснувшись, а просто очнувшись от размышлений, посмотрел на Таню. Глаза ее были раскрыты и ясны, как будто она не спала. Она высвободила из-под пледа, в который закуталась во сне по плечи, руку и, протянув ее ко мне, приложила теплую влажную ладонь к моим губам.

— Молчи, — прошептала она, улыбнувшись. — Мы еще спим.

В дверь снова резко застучали. Потом, после паузы, голос старухи крикнул:

— Таня!

Смеясь, Таня что-то прошептала, но я не расслышал и нагнулся к ней.

— Аркаша уезжает, — шепнула она прямо мне в ухо, и я поежился: не выношу щекотки. Должно быть, ей понравилась моя гримаса, потому что, помедлив, она выдохнула еще:

— Прощаться пришел.

Мне стало легко: я понял, что самое трудное прошло, что кризис доверия миновал.

—.Таня! — разгневанным голосом позвала старуха.— Ну и леная девка, прости господи, не дай бог невестку...

Таня обняла меня за шею, посмотрела в глаза:

— По-моему, ты хороший.

- По-моему, тоже, — ответил я. Не отпуская меня, она приподнялась и дотянулась до моих губ...

— Значит, так бывает, — сказала она, когда я осторожно опустил ее на подушку.

Как?

А так, чтобы просто. Знаешь, как в море купаешься: горько, глаза щиплет, а в реке просто.

Ты о чем?

Ну, я же до тебя целовалась. Думаешь, мало? Очень много раз. Я вообще ветреная девчонка была.

Была?

Была. И самое ужасное — испорченная: целуюсь — а не нравится, не нравится — а целуюсь.

С теми мальчишками?

Ага. И с ними тоже. А ты разве никогда?

Было, — неохотно сказал я. Не люблю я разговаривать на подобные темы.

И много раз?

Во всяком случае, меня много раз об этом спрашивали.

Она с любопытством взглянула мне в лицо.

Сердишься? А я наврала тебе. Как тогда, про человека. Один раз только было.

Зачем наврала-то хоть?

Не знаю... Само получилось. Хотела сказать, что с тобой просто... как в реке...

В реке плыть труднее, — сказал я.

Зато просто, — убежденно повторила она. — И вода сладкая.

— А знаешь, почему просто? Она глазами показала: не знаю.

Потому что мы сами по себе. Ты и я, и никого больше. Последние люди на земле. Мы никому ни в чем не обязаны и будем делать только то, что сами хотим. Хотим — будем сидеть вот так всю ночь, а хотим...

Да, — сказала она.

Таня! — крикнула еще раз старуха, и мужской баритон возразил ей:

— Да ладно тебе. Зачем зря тревожить человека. У двери потоптались и отошли.

Послушай, а где все-таки твои старики? — спросил я.

Потом, — сказала Таня и приподнялась на локтях. — Все узнаешь потом. А сейчас тебе надо уйти, потому что скоро вернется моя бандитка.

Как, сейчас? — Я не думал, что это будет так скоро, я совсем забыл о Светланке.

Но Таня поняла мой вопрос по-другому.

— Сейчас, — зашептала она, — я пойду к ним в комнату и буду разговаривать, а ты тем временем выйдешь.

А дверь?

Я открою.

Как-то прохладно стало у меня под ребрами, но это было только на миг, потому что Таня прошептала:

Наклонись, что скажу.

Ну? — Я наклонился.

Спасибо тебе.

За что?

— Сам знаешь.

Я понятия не имел, но тем не менее поцеловал ее в подбородок и встал.

Сегодня я у тебя буду?

Будешь, — глядя снизу ясными глазами, ответила Таня.

19

Я шел домой по утреннему снегу, пустой и звонкий, как детский нейлоновый мяч, и мне казалось, что я на каждом шагу подпрыгиваю, отскакивая от мостовой, хотя со стороны, наверно, было заметно, что я едва волочу ноги.

Что мне пришло в голову: может быть, это прошел лучший день в моей жизни, все остальные будут хуже и хуже, пока не настанет совсем плохой.

Только дома, входя уже в нашу комнату, я понял, как я устал. А между тем мне предстояли неприятные объяснения с мамой и с Надюшей. Я решил быть конкретным и сегодня же внести ясность в отношения всех нас троих. Первое: Надюша теперь и без меня обойдется в институте, сколько можно, встала на ноги уже, да и просто пора. Второе: мы с ней остаемся друзьями, какими были все эти два года. Третье: желательно, чтобы мама не заводила впредь разговора на эту тему, так как приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Четвертое: отныне я свои поступки ни с кем не обсуждаю, а только информирую о них. И наконец, пятое: добродетель, вменяемая в обязанность, перестает быть добродетелью, хотя, правда, и не всегда становится пороком.

Такова была моя программа на ближайшие годы. Я хотел быть совершенно свободным — или сейчас, или уже никогда.

Я изложил все это маме, как только она проснулась и начала упрекать меня в том, что такого позора она еще не переносила ни разу, что все телефоны оборвали мои приятели, что Надюша плакала, что они хотели в милицию звонить, так как выяснилось, что никакого дежурства на Новый год не бывает.

Я перечислил ей все пункты, кроме пятого, который к делу не относился; она выслушала все очень терпеливо, а потом сказала: