Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Вдруг мне показалось, что дверь медленно и бесшумно приоткрывается. Почему она всегда открывается у нее бесшумно, а у меня гремит и скрипит всеми петлями, даже когда я просто вхожу? Что она чувствует, моя Тузька, стоя в темной прихожей, оглядываясь и побелевшими от усилия пальцами поворачивая головку замка? Я поднимаюсь на цыпочках — сердце колотится как очумелое, подужу к двери. Тузька выступает из темноты и смотрит на меня с укором и нетерпением: ну, скоро ты? О чем она думает, глядя на меня ясными глазами, когда я, стараясь не задеть дверь, вхожу? Понимает ли Тузька, что делает, на что решается? Вряд ли. Если бы понимала — пальцы задрожали бы от страха и, вырвавшись, гулко ударилась бы дверь. Но Тузька не боится: все, что происходит, для нее само собой разумеется. Почему? Почему ей ни разу не приходило в голову, что за дверью соседней комнаты, почуяв сквозняк, заворочалась старуха, Светка не спит и, глядя раскрытыми глазами в стенку, слушает шорох в коридоре, шаги? Почему Тузька так уверена, что все сойдет с рук? И почему все сходит ей с рук? Честное слово, я рад был бы, если бы мы хоть раз попались... Я вхожу в полутемную комнату и замираю, прислушиваясь. Почему мне неловко и странно, как будто я пришел сюда что-то украсть? Почему ей никогда не бывает так же странно, как мне? Она никогда не задумывается об этом, почему?.. Вот она входит следом за мной, уже не сторожась, с озабоченным лицом, и спокойно, даже деловито, защелкивает замок. Почему?..

Я так ясно представил себе, как она подходит ко мне, обнимает за плечи и заглядывает в лицо, уверенная, что мне так же просто, как ей, что в глазах у меня вспыхнули красные пятна. Кровь бросилась в голову, стало жарко, и я сказал себе: человек, который может быть так спокоен, способен на все. Он может обмануть и предать, если захочет, — и будет по-прежнему смотреть тебе в лицо безмятежным взглядом.

Половина первого... Только сейчас мне стало ясно, как я устал за этот месяц. Стою, как глупец, здесь, в подъезде, а моя Тузька, которую я знаю всю, до последней родинки, спит сейчас спокойно, уткнувшись в подушку, как будто это мое плечо...

Внизу громыхнула дверь, послышались веселые голоса: мужской и женский, шаги.

— Ну ладно, — услышал я Тузькин голос, — ну будет тебе, ну успокойся, ну перестань...

Я перегнулся через перила... Тузька поднималась по лестнице с длинношеим худым мальчишкой в меховой «москвичке» и цигейковом пальто. Уши у пижона замерзли, он отогревал их ладонями, и все красное лицо его — слезящиеся глаза, мокрый нос, застывшие губы — смеялось.

Увидев меня, Таня замолкла и остановилась.

Отвернувшись к окну, я курил.

— Не бойся! — сказал мальчишка. — Ну, что ты боишься?

И шмыгнул носом.

Они прошли мимо меня, Танин локоть меня задел.*

Ну ладно, иди, — тусклым голосом сказала она. — Спокойной ночи.

До завтра? — понизив голос, спросил юнец. — До завтра?

Да, да, до завтра, — поспешно сказала Таня. — Пока.

И без неожиданностей?

Да, да...

Я постою внизу, пока ты не уйдешь..,

Не надо.

Мальчишка пробежал мимо меня, на следующей площадке приостановился, пытаясь заглянуть мне в лицо. Я отбросил его коротким сумрачным взглядом и... проснулся. Лестница была пуста. Во всем подъезде стояла мертвая тишина, только на одном из нижних этажей допевала свою песню перегорающая лампочка. Я взглянул на часы — половина третьего. Как я не свалился с подоконника спящий — трудно сказать. Первой мыслью было, что я прохлопал Тузькино возвращение.

Тупо глядя на стену, я решил все же ждать до утра. Надо быть последовательным даже в собственной глупости. Тем более что другого выхода у меня все равно не было. Идти домой пешком через всю Москву? Бежать звонить Тузьке в ту самую, может быть, минуту, когда она подходит к дому? Нет, дождаться, посмотреть ей в глаза — это был единственный выход.

Я дождался. Я посмотрел-таки ей в глаза. Это было уже около девяти утра. Но перед этим я посмотрел в глаза чуть ли не всем жильцам верхних этажей. За ночь я заметно оброс щетиной, осунулся, и вид у меня, должно быть, был диковатый, потому что мужчины, проходя мимо, оглядывали меня мрачно и подозрительно, а женщины жались к стенке.

Где-то после восьми щелкнула Танина дверь, и на площадку, напевая и размахивая чемоданчиком, выбежала Светланка. Поглощенная своими заботами, она заметила меня только на середине лестницы. Приостановилась ошеломленно и, умная девочка, сообразив, должно быть, что спрашивать ничего не следует, прошмыгнула мимо. Даже не поздоровалась: то ли забыла, то ли решила сделать вид, что не заметила, но получилось это у нее по-детски наивно. Вздернула нос, состроила озабоченно-страдальческую гримаску («О боже, какой тяжелый день впереди!») и побежала вниз, ни разу не оглянувшись.

Потом на первом этаже загремела ведром уборщица. Вместе с ней в подъезд вошла Таня. Она поднималась медленно, опустив голову, задумчиво расстегивая на ходу пальто. Поравнявшись со мною, остановилась, посмотрела мне прямо в лицо и, нисколько не удивившись, тихо сказала:

— Здравствуй. Ты уже здесь?