Горшок золота

– Ты оставляешь за скобками кое-что новенькое, – сказал Философ. – Ты не учитываешь наши мозги. Я верю в примат ума над материей. Мысли над чувством. Духа над плотью.

– Само собой, – сказал Пан и потянулся за своей соломенной дудкой.

Философ метнулся к выходу из расселины и отпихнул Кайтилин в сторону.

– Бесстыдница, – свирепо бросил он ей и ринулся прочь.

Взбираясь по каменистой тропе, он слышал дудку Пана – та звала, и плакала, и всякое веселье творила.

Глава XI

– Не заслуживает она того, чтобы ее спасали, – приговаривал Философ, – но я ее спасу. Воистину, – подумал он через миг, – не желает она, чтобы ее спасали, – следовательно, я спасу ее.

Шел он по дороге, а изгибистый силуэт девушки маячил у него перед глазами, прекрасный и простой, как древняя статуя. Философ сердито мотал головой на это видение, но оно не исчезало. Он пытался сосредоточить ум на какой-нибудь глубокой философской максиме, но тревожащий образ Кайтилин встревал между Философом и его мыслью, столь полно вытесняя последнюю, что через миг после того, как сформулировал он свой афоризм, уже не мог вспомнить, каков же тот был. Подобное состояние ума было столь необычным, что привело Философа в замешательство.

– Значит ли это, что ум столь неустойчив, – рассудил он, – что какой-то силуэт, одушевленное геометрическое устройство способно потрясти его до самого основания?

Эта мысль ужаснула его: узрел он цивилизацию, строящую свои храмы на вулкане…

– Пуф-ф, – проговорил Философ, – и нет ее. Под всем – хаос и алое безвластие, над всем – всепожирающий неутолимый аппетит. Наши глаза сообщают нам, о чем думать, а мудрость наша – всего лишь свод чувственных побуждений.

Пребывать бы ему в глубокой хандре, если б не пробился сквозь его тревоги родник столь изумительного благоденствия, какого не помнил он с самого детства. Годы свалились с плеч. Он ощущал, как с каждым шагом сбрасывает с себя по фунту твердой материи. Сама кожа у него пошла волнами, и он вдруг ощутил, с каким удовольствием делает громадные шаги, рассудку не подвластные. И в самом деле: рассудок – единственное, что казалось ему несуразным, и не вполне потому, что разучился он думать, а потому что не желал. Всякая важность и значимость ума, казалось, поблекла, а деятельность, какую прежде выполнял этот орган, приняли на себя очи. Изумленно смотрел Философ, как солнце омывает холмы и долины. Птица на живой изгороди – клюв, голова, глазки, ножки и крылья, широко распахнутые под углом к ветру. Впервые в жизни Философ по-настоящему видел птицу, и через минуту после того, как она улетела, он мог бы повторить ее пронзительную трель. С каждым шагом по изгибавшейся тропе менялся пейзаж. Философ видел и отмечал это едва ль не восторженно. Выразительный холм вздыбил дорогу, далее она растворилась в покатом луге, скатилась в долину, а затем вновь легко и покойно вскарабкалась на холм. На этой стороне купа деревьев ладно кивала самым дружелюбным манером. Поодаль одинокое дерево, красиво рослое и опрятное, вполне довольствовалось своим замечательным обществом. Куст собранно прижался на корточках к земле – того и гляди, по слову, сиганет с места и, улюлюкая и хохоча, погонится за кроликами по мураве. Повсюду простирались громадины солнечного света – и повсюду виднелись глубокие кладези тени, но одно не казалось прекраснее другого. Что за солнечный свет! О блеск его, благо и отвага, до чего широко и мощно сиял он, неуемно, беспечно; Философ видел его беспредельную щедрость и ликовал в нем, словно сам был подателем этой милости. Но разве не так это? Не из головы ли Философа струился солнечный свет, а жизнь – не из кончиков ли пальцев его? Наверняка же благоденствие в нем бурлило вовне, далеко за пределы Вселенной. Мысль! О будничная мелочь! То ли дело движение тела! Движение чувства! Вот что действительность есть. Переживать, совершать, устремляться вперед – и с восторгом петь оду жизни победоносной!

Чуть погодя он ощутил голод и, сунув руку в котомку, отломил кусок ковриги, затем поискал взглядом место, где этот кусок можно было б радостно съесть. У дороги виднелся колодец – просто уголок, напоенный водой. Над ним – навесом грубая каменная плита, а вокруг, почти совсем скрывая его с трех сторон, теснились густые тихие кусты. Философ бы не заметил колодец, если б не узкий ручей, не шире пары ладоней, устремлявшийся на цыпочках прочь в поля. Сел у того колодца Философ, зачерпнул пригоршню воды, и оказалась она вкусной.

Ел он свой хлеб, когда до его слуха долетел некий звук, а вскоре на тропе появилась женщина с сосудом для воды в руке. То была женщина дородная и миловидная, а вышагивала она как человек, не тронутый ни дурной удачей, ни дурным предчувствием. Заметив у колодца Философа, на миг замерла она от неожиданности, а затем с добродушной улыбкой двинулась вперед.

– День добрый тебе, достопочтенный, – сказала она.

– День добрый и тебе, почтенная женщина, – отозвался Философ. – Присядь со мной рядом, поешь от моей ковриги.

– Чего бы и впрямь не поесть, – сказала она. – Кто пек?