Горшок золота

– Ох ты милок! – проговорила она и протянула ему палец погрызть. Счастливый щенок пожевал ей костлявый палец, а затем разыграл войнушку с обрывком тряпки, что болталась у старухи на груди, – лаял и порыкивал в радостном восторге, а старуха зверушку гладила и обнимала.

Дверь в домике стремительно распахнулась, и возникла женщина с обмороженным лицом.

– Отпусти собаку, – произнесла она.

Старуха робко улыбнулась.

– Да я ж, почтенная женщина, песика не обидела бы, милка такого!

– Отпусти собаку, – повторила женщина, – и иди своей дорогой – таких, как ты, надо под стражу брать.

Позади женщины появился мужчина в рубашке с короткими рукавами, и ему старуха заулыбалась еще застенчивее.

– Дай мне посидеть тут немножко да поиграть с песиком, достопочтенный, – сказала она, – одиноки дороги-то…

Мужчина шагнул к старухе и схватил щенка за шкирку. Пес повис в этой хватке, поджав хвостик, глаза – врастопырку от изумления.

– Катись отсюдова, старая ты кошелка! – гаркнул он страшным голосом.

Поднялась старуха тяжко на ноги и с плачем заковыляла прочь по пыльной дороге.

Встал и Философ – очень вознегодовал он, однако не знал, как поступить. Нагнал он свою спутницу, а та принялась бормотать – скорее себе, нежели Философу…

– Ох, сохрани господи, – проговорила она, – старуху с посохом, некуда ей податься на всем белом свете, ни одного соседушки… Хоть бы чашку чайку добыть, ох добыть бы. Божечки, чашку чаю бы… Присесть бы в собственном домике, чтоб скатерть белая на столе, да масло в плошке, да крепкий красный чаек в чашке; и лить бы в него сливки, а может, наказать детям, чтоб не тратили попусту сахар, милки! а сам-то чтоб приговаривал, что нынче пора ему косить большое поле, или что корова рыжая отелится того и гляди, бедняжечка! и что если пойдут мальчишки в школу, кому репу-то полоть, – а я знай посиживаю, да попиваю крепкий чаек из чашки, да толкую ему, что старая курица бродячая несется… Ах господи, не оставь меня, старую тварь божью, что ковыляет по дороге с клюкою. Быть бы мне опять девицей, ох быть бы, и чтоб сам-то за мной ухаживал, чтоб говорил, до чего же, ей-ей, славная я девчушка и не видать ему ни счастья, ни отрады, коль не полюблю его… Ах, до чего ж добрый был человек, вот как есть – добрый, приличный человек… И Сорка Рейлли пыталась увести его у меня, и Кейт Финнеган, глаза наглые, все высматривала его в часовне; а он-то говаривал, что если со мной сравнить, обе они – все равно что козы старые, обе-две… А дальше пошла я замуж да зажила в домике у себя, с мужем своим – сохрани господи! – а он-то давай целовать меня, да хохотать, да пугать замашками своими. Эх, добрый человек был, глаза ласковые, голос милый да шутки-прибаутки, и во мне души не чаял – вот как есть… И соседи приходили, что ни вечер, садились у огня, перебирали весь свет белый промеж собою, судачили о Франции, и о России, и обо всяких других чудны́х местах, а сам-то мой беседу вел, как ученый человек, а они-то все слушали его, да кивали друг дружке, и диву давались, до чего он образованный и все такое; или, может, певали соседи, или мой-то сам звал меня петь «Кулин»[37], и мною гордился… а потом прикончил его катар у меня на руках… Эх, господи сохрани, а теперь одинокая тварь божья с клюкою, солнце светит в очи, пить хочется – хоть бы чашку чаю мне, хоть бы. Боже, хоть бы чашку чаю да чуток мяса… или, может, яйцо. Славное свежее яйцо, какое отложила несушка-пеструшка, столько с ней хлопот вышло, с милкой!.. Шестнадцать кур у меня было, все несушки, само собой… Чудной мир этот, вот как есть чудной мир – и столько всего тут случается безо всякой причины… Ой, господи сохрани! Хоть бы не было камней у меня в башмаках, хоть бы не было, и, боже ты мой, хоть бы чашку чаю мне да свежее яйцо. Ах ты господи просвети, старым моим ногам устатку все больше день ото дня, как есть все больше. Виша[38], прежде – когда сам-то еще был – я весь день по дому хлопотала, прибирала, свиней кормила да кур, и все прочее, а потом плясала полночи, еще как; а сам-то гордился мной…

Старуха свернула на тропку вверх по склону и двинулась дальше, все еще разговаривая сама с собой, Философ же долго смотрел ей вслед. Очень обрадовался, что старуха ушла, и, топая себе дальше, изгнал ее скорбный образ из своих мыслей и вскоре опять был счастлив[39]. Солнце еще светило, повсюду летали птицы, а над Философом весело улыбался обширный склон холма.