Горшок золота

– Вы вправе об этом спрашивать, – сказала женщина, – и я вам скажу, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы всего лишь пара лудильщиков[43], что таскаются с места на место, о прекрасном ничего не ведаете; а этот-то шел по дороге в поисках чудны́х возвышенных приключений, и за такого мужчину женщина желает замуж, пусть он ее вдвое старше. Когда хоть один из вас отправлялся средь бела дня искать бога, нимало не заботясь, что может стрястись с вами или куда вам путь держать?

– Я думаю так, – проговорил второй мужчина, – если оставить богов в покое, они оставят в покое тебя. Им легко и просто делать все, что им правильно, и куда там людям вроде нас лезть да вмешиваться в их возвышенные дела.

– Всегда считала, что ты человек робкий, – промолвила она, – теперь знаю наверняка. – Вновь обратилась она к Философу: – Сними башмаки, господин Голубчик, так ты отдохнешь налегке, а я тебе мягкую постель устрою в телеге.

Чтобы снять башмаки, Философу пришлось встать, поскольку в телеге было слишком тесно, никакого простора. Отошел он на сколько-то от огня и стянул башмаки. Видел, как женщина раскладывает в телеге мешки и одежду, а двое мужчин курят молча и передают друг другу бутыль. Затем шагнул Философ в носках еще чуть дальше от огня и, глянув еще раз, отворотился и тихонько пошел во тьму. Через несколько минут услыхал он крик у себя за спиной, а следом еще и еще, а потом все они погасли до горестного бормотания, и вот уж остался он один в величайшей тьме, какую знал в своей жизни.

Надел он башмаки и отправился дальше. Знать не знал, где тут дорога, и каждый миг спотыкался то о пучок вереска, то о колючий дрок. Почва была очень неровной – сплошь неожиданные кочки да глубокие рытвины, там и сям пропитанные водой рыхлые места, и в эти холодные зыби проваливался он по щиколотку. Не осталось больше ни земли, ни неба, а лишь черная пустота и тоненький ветер, да свирепая тишь, что, казалось, слушала его шаги. Из той тишины громовый смех мог загреметь во всякую минуту – и умолкнуть, пока стоит Философ столбом, смятенный в слепой пустоте.

Холм делался все круче, повсюду на пути Философа валялись камни. Ни на дюйм не видел он ничего, шел, вытянув руки, словно слепец, что мучительно пробирается вперед. Чуть погодя едва ли не совсем умаялся от холода и усталости, но сесть не осмеливался – тьма была такая лютая, что устрашала и ошарашивала; пугала Философа и коварная тишь.

Наконец в далекой дали углядел он мерцающий трепетный огонек и двинулся к нему сквозь вихри вереска, через навалы камней и промоченные насквозь трясины. Приблизившись к огню, он разобрал, что это факел из толстых ветвей, пламя на ветру качалось туда и сюда. Факел держала у мощной гранитной скалы железная петля. В стороне от факела виднелась щель в камнях, и Философ сказал:

– Залезу внутрь да посплю до утра. – С этими словами пробрался он внутрь. Очень скоро расселина свернула вправо, и там нашелся еще один закрепленный на стенке факел. Завернув и за тот угол, Философ замер в онемелом изумлении, а затем укрыл лицо руками и поклонился до земли.

Книга III Два бога

Глава XII

Кайтилин Ни Мурраху сидела в пещерке за Горт на Клока Морой одна. Ее сотоварищ ушел – такова была его привычка: гулять солнечными утрами и играть на дудочке среди безлюдных зеленых просторов, где, возможно, любый ему скиталец уловил бы эту манкую сладость. Посиживала Кайтилин и размышляла. Прошедшие дни разбудили ее тело – разбудили они и ум, ибо с первым просыпается и второе. Уныние, что посещало ее прежде, когда она заботилась об отцовской скотине, навестило вновь, но теперь сделалось узнаваемо. Кайтилин понимала, что́ там шепчет ветер над покатым полем, чего она не умела назвать, – то было Счастье. Робко предвосхищала она его, но увидеть все же не могла. То был жемчужно-бледный призрак, едва очерченный, слишком хрупкий – рукою не тронешь, и слишком отчужденный – не потолкуешь с ним. Пан говорил ей, что он податель счастья, но Кайтилин получила от него лишь непокой, да лихорадку, да томление, какое не утолить. Вновь чего-то недоставало, и этого она не могла ни облечь в слова, ни даже устранить никакой близостью. Ее новорожденная Мысль обещала ей все на свете, даже в обличье Пана, – и дала… Кайтилин не умела сказать, дала ли ей мысль хоть что-то или же ничего. Слишком уж быстро угадывались пределы той Мысли. Кайтилин отыскала Древо Познания, но с каждой стороны от него черно рвалась ввысь великая стена, отгораживая ее от Древа Жизни, – ту стену мысль не способна была одолеть, пусть чутье и подсказывало, что стена эта рухнет, стоит Кайтилин устремиться вперед; но нет чутью хода, когда в неверии вышколена мысль, и стена та не будет повержена, пока не соединятся браком Мысль и Инстинкт, и первенец этого союза назовется Верхолазом Стены.