Горшок золота

Итак, после безмятежной истомы невежества напала на Кайтилин мятежная истома мысли. Тот самый труд ума, у коего из поколения в поколение в муках рождался восторг – пророчество, которое человечество поклялось исполнить: узреть сквозь всякую мглу и колебания грёзу веселия, где невинность утра уж более не чужда будет нашей зрелости.

Пока размышляла Кайтилин так, вернулся Пан – слегка обескураженный, что не нашлось ни одной человеческой души, какая послушала бы его дудения. Просидел он совсем недолго, как вдруг снаружи радостной хоровой песней разразились птицы. Прозрачные и плавные трели, сочные наигрыши и сладостные трезвучия младенчества сливались, плясали и попискивали в воздушных просторах. Округлая, мягкая нежность песни то накатывала, то отступала, а затем высокий полет прервался, миг помедлил и унесен был прочь – к еще более тонкой и чудесной возвышенности, пока – вдали – та восхищенная песнь не достигла вершины сладости, где поворотилась, резко прянула вниз и сообщила о своем счастливом возвращении под торжествующие клики собратьев внизу, катя восторги песни, от коей на миг возрадовался весь белый свет и скорбный люд, что по нему блуждает; а затем так же внезапно, как началось, пение прекратилось, стремительная тень затмила проход, и в пещеру вошел Энгус Ог.

Кайтилин вскочила, переполошившись, Пан тоже чуть привстал, но тут же вернулся в беспечную, расслабленную позу.

Вошедший бог был строен и быстр, как ветер. Волосы плескали вокруг его лица, словно золотые соцветья. Взоры нежны, искристы, уста улыбчивы в безмолвной сладости. Над головой его вечно витали кру́гом певчие птицы, а когда бог заговорил, сладко зазвучал голос из само́й сластной сердцевины[44].

– Здравия тебе, дочь Мурраху, – сказал он, а сказавши – сел.

– Я не знаю тебя, достопочтенный, – прошептала устрашенная девушка.

– Меня не узнать, пока не дам я узнать себя, – ответил он. – Звать меня Беспредельная Радость, о дочь Мурраху, – и звать меня Любовь.

Девушка с сомнением переводила взгляд с одного мужчины на другого.

Пан отвлекся от своих свирелей.

– И меня звать Любовью, – негромко вымолвил он, – и Радостью тоже.

Энгус Ог впервые глянул на Пана.

– Певец Вина, – произнес он, – я знаю твои имена – это Желанье, и Горячка, и Похоть, и Смерть. Зачем явился ты из своих мест подсматривать за моими угодьями и тихими полями?

Пан ответил беззлобно:

– Смертные боги движимы Бессмертной Волей, потому я и здесь.

– И я здесь, – сказал Энгус.

– Дай знак, – молвил Пан, – что мне надлежит уйти.

Энгус Ог вскинул руку, и вновь извне донеслась торжествующая музыка птиц.

– Это знак, – сказал он, – голос Даны[45] вещает в воздухе. – С этими словами он поклонился великой матери.

Пан поднял руку, и издалека послышался коровий мык и тонкие голоса коз.

– Это знак, – проговорил он, – голос Деметры говорит из земли. – Тут и он низко поклонился матери мира.

И вновь Энгус Ог вскинул руку, и в ней возникло копье – блестящее и устрашающее.

Но Пан лишь проговорил:

– Способно ли копье разгадать Бессмертную Волю?

И Энгус Ог отложил оружие и произнес:

– Девушка пусть выбирает между нами, ибо в сердце человеческом сияет Божественный Дух.

Тогда Кайтилин Ни Мурраху выступила вперед и села промеж богов, но Пан протянул руку и привлек ее к себе, и потому устроилась она, опираясь телом на плечо его и на руку.

– Скажем сей девушке правду, – сказал Энгус Ог.

– Способны ли боги говорить иначе? – сказал Пан и ликующе рассмеялся.

– Есть между нами разница, – отозвался Энгус Ог. – Ей судить.

– Пастушка, – молвил Пан, прижимая ее к себе, – ты нас рассудишь. Знаешь ли ты, что есть величайшее на всем белом свете? Как раз об этом тебе предстоит судить.

– Я слыхала, – ответила девушка, – что величайшими зовут две вещи. Ты говорил, – обратилась она к Пану, – что это Голод, а когда-то давно мой отец говорил, что Рассудок – величайший на свете.

– Я не говорил тебе, – сказал Энгус Ог, – что́ величайшим на свете считаю я.

– Ты вправе это сказать, – произнес Пан.

– Величайшее на белом свете, – проговорил Энгус Ог, – есть Божественное Воображение.

– Итак, – молвил Пан, – мы знаем про все величайшее на белом свете и можем о нем рассуждать.

– Дочь Мурраху, – продолжил Энгус Ог, – сообщила нам, каково твое мнение и что думает ее отец, но не изложила, как полагает сама. Скажи же нам, Кайтилин Ни Мурраху, что, по-твоему, есть величайшее на всем белом свете?

Кайтилин Ни Мурраху поразмышляла мгновенье-другое, а затем робко ответила:

– Думаю, Счастье есть величайшая вещь на свете.

Услышав это, немножко посидели они молча, а следом вновь заговорил Энгус Ог: