Горшок золота

После беседы с Энгусом Огом Философ получил благословение бога и подался обратно. Покинув пещеру, он ведать не ведал, где находится, повернуть ли ему направо или налево. Была у него одна-единственная путеводная мысль: раз взбирался он на гору, пока шел сюда, значит – из простой противоположности – домой предстоит идти с горы вниз, а потому поворотился Философ лицом к склону холма и устремился вперед. Воодушевленно взбирался он на холм – спускался же в полном восторге. Распевал во весь голос всякому ветру, что летел мимо. Из кладезей забвения извлек сверкающие слова и задорные мелодии, какими упивалось его детство, и, шагая, пел их громко и непрестанно. Солнце еще не взошло, но вдали небо уже проницала безмолвная яркость. Свет дня, впрочем, почти весь загорелся, от теней осталась лишь тонкая пелена, и ровный, недвижимый покой нависал с серых небес над шептавшей землей. Птицы уже завозились, но еще не пели. То и дело одинокое крыло оперяло прохладный воздух, но по большей части птахи гнездились теснее в качких гнездах, или под папоротниками, или в кочковатой траве. Вот донесся призрачный щебет – и угас. Чуть подале сонный голосок выкликнул «чик-чирик» – и вновь вернулся в тепло под крылом. Помалкивали даже кузнечики. Созданья, что бродят в ночи, вернулись в свои кельи и приводили жилища в порядок, а те существа, что подвластны дню, держались за свой уют – еще хоть минуточку. Но вот уж первый плоский луч шагнул, подобно милому ангелу, на горную вершину. Хрупкое сияние сделалось ярче, набрало силу. Растворилась серая пелена. Птицы вырвались из гнезд. Пробудились кузнечики и тут же разом взялись за дело. Голос неумолчно перекликался с голосом, и поминутно ликовала несколько просторных мигов песня. Но в основном у них сплошные тары-бары, пока взмывали они, и ныряли, и проносились – всякая птаха охоча до завтрака.

Философ сунул руку в котомку, нащупал там последние крохи булок, и в тот миг, когда рука его коснулась пищи, столь яростный голод одолел Философа, что сел он, не сходя с места, и приготовился поесть.

Уселся он на пригорке под изгородью, и прямо перед ним находились несуразные деревянные ворота, а за ними – обширное поле. Устроившись, Философ вскинул взгляд и увидел, как к воротам подходит небольшая компания. Четверо мужчин и три женщины, у каждого при себе – металлический подойник. Философ со вздохом положил ковригу обратно в сумку и сказал:

– Все мужчины братья, а эти люди, быть может, голодны не меньше моего.

Вскоре незнакомцы приблизились. Первым шел здоровенный мужчина, заросший бородой по самые глаза, – двигался он, как сильный ветер. Он отомкнул ворота, вынув колышек, на которой они были заперты, и вместе со своими спутниками миновал их, а затем запер за собой. К этому человеку как к старшему Философ и обратился.

– Я собираюсь позавтракать, – сказал он, – и, если голодны, может, поедите со мной?

– Чего бы и нет, – отозвался мужчина. – Ибо человек, отвергающий доброе приглашение, – пес. Это мои трое сыновей и три дочери, и мы все признательны тебе.

Сказав это, он сел на пригорок, и его спутники, поставив подойники себе за спину, последовали его примеру. Философ поделил ковригу на восемь частей и раздал каждому по куску.

– Простите, что мало.

– Подарок, – произнес бородач, – никогда не мал. – С этими словами он учтиво съел свою долю в три укуса, хотя запросто справился бы и в один; дети его тоже отнеслись к своим кускам с бережением.

– Хорошая была коврига, удовлетворительная, – произнес бородач, разделавшись с хлебом, – на славу испечена и на славу же поделена; однако, – продолжил он, – есть у меня трудность – может, посоветуешь, как поступить, достопочтенный?

– В чем же твоя трудность? – спросил Философ.

– Вот в чем, – сказал бородач. – Что ни утро, когда надо идти доить коров, мать грёзы моей дает каждому из нас сверток еды, чтоб не голодали мы сильнее, чем того желаем; но теперь, когда мы славно позавтракали с тобой, что нам делать с пищей, которую взяли с собой? Хозяйка дома не обрадуется, если мы принесем все назад, а если выбросим еду, выйдет грех. Если не будет это неуважением к твоему завтраку, эти юнцы и юницы избавились бы от своих припасов, съев их, ибо, как тебе известно, молодежь всегда способна съесть еще немножко, сколько б ни было перед этим съедено.

– Уж конечно лучше съесть, чем выбросить, – мечтательно молвил Философ.

Молодые люди достали из карманов увесистые свертки с едой и раскрыли их; бородач сказал:

– У меня с собой тоже есть немного, и оно не пропадет впустую, если ты любезно согласишься помочь мне справиться. – Тут он извлек свой сверток – вдвое больший, чем у всех остальных.

Значительную часть своих припасов бородач отдал Философу; затем погрузил жестяную посудинку в один из подойников и поставил ее перед Философом, после чего все с лютым аппетитом бросились есть.

После трапезы Философ набил себе трубочку – и бородач с сыновьями тоже.