Горшок золота

– Достопочтенный, – произнес бородач, – я бы с радостью проведал, зачем это странствуешь ты по дальним краям в такую рань, ибо в этот час ничто не встрепенется, кроме солнца, да птиц, да людей вроде нас, кто ходит за скотом.

– С радостью изложу тебе, – ответил Философ, – если назовешь мне свое имя.

– Имя мне, – молвил бородач, – Мак Кул[50].

– Минувшей ночью, – сказал Философ, – когда вышел я из обители Энгуса Ога – то Пещеры Спящих Эрен, – мне наказали сообщить человеку по имени Мак Кул, что кони топотали во сне, а Спящие заворочались с боку на бок.

– Достопочтенный, – сказал бородач, – слова твои ликуют в моем сердце, словно музыка, однако моя голова их не понимает.

– Я узнал, – молвил Философ, – что голова ничего не слышит, покуда сердце не слушает, а также то, что сердце ведает нынче, голова поймет завтра.

– Все птицы мира поют у меня в душе, – произнес бородач, – благословен будь, ибо наполнил ты меня надеждой и гордостью.

Засим пожал ему Философ руку, пожал он руки сыновьям и дочерям, те склонились перед ним по доброму наказу отца; Философ, чуть отдалившись от них, обернулся и увидел, что все они стояли там же, где он их оставил, и на той дороге бородач обнимал детей своих.

Изгиб тропы вскоре скрыл их из вида, и тогда Философ, подкрепленный пищей и свежестью утра, двинулся дальше, распевая от радости. Было по-прежнему рано, но теперь уж птицы доели свой завтрак и занялись друг дружкой. Расселись бок о бок на древесных ветвях и на изгородях, заплясали в воздухе в счастливом братстве и запели друг другу нежные приветливые частушки.

Преодолев долгий путь, Философ немного притомился и присел освежиться под сенью большого дерева. Совсем рядом с ним стоял дом из грубого камня. Давным-давно то был дворец, и даже теперь, пусть и подлатали его невзгоды и время, фасад у того дома был воинственен и хмур. Пока сидел Философ, на дороге показалась молодая женщина; она встала и пристально вперилась в этот дом. Волосы у женщины были черны, как ночь, гладки, как покойная вода, но лицо ее так бурно выдавалось вперед, что повадки ее, вроде покойные, покоя с собою не несли. Миг-другой спустя Философ заговорил с ней.

– Девица, – произнес он, – отчего ты так пристально смотришь на этот дом?

Девушка поворотилась бледным лицом и воззрилась на Философа.

– Я не заметила тебя под деревом, – молвила она и неспешно двинулась к нему.

– Садись рядом со мной, – предложил Философ, – потолкуем. Если ты в беде – расскажи мне о ней и, может, тяжелейшую часть выговоришь.

– Сяду рядом с тобой охотно, – сказала девушка и сделала по слову своему.

– Выговаривать беду – это хорошо, – продолжил он. – Известно ли тебе, что разговор – штука всамделишная? В речи силы больше, чем люди догадываются. Мысли приходят от Бога, они рождаются в союзе головы и легких. Голова льет мысль в изложницу слов, затем эта мысль звучит в воздухе, уже побывавшем в тайных царствах тела; внутрь тела он входит, неся жизнь, а наружу выходит, груженный мудростью. По этой причине ложь – ужасная вещь, поскольку употребляет могущественное и непостижимое для низменных целей и тем самым обременяет животворную стихию гнусным воздаянием за ее же благо; а вот те, кто говорит правду и чьи слова суть символы мудрости и красоты, – те очищают весь белый свет и пресекают тлен. Единственная напасть, ведомая телу, – хворь. Все остальные невзгоды происходят от мыслей, и хозяин способен изгнать их, как разнузданных и неприятных проходимцев: с умственными неурядицами полагается беседовать начистоту, отчитывать и засим отпускать. Мозгу под силу держать при себе исключительно граждан приятных и рьяных, какие для мира отрабатывают свое в деле смеха и святости, ибо таков долг мысли.

Пока Философ говорил, девушка смотрела на него пристально.

– Достопочтенный, – молвила она, – сердце свое мы изливаем юношам, а ум – старикам, а когда сердце – глупец, ум неизбежно лжец. Я способна сказать тебе то, что знаю, но как сказать тебе то, что чувствую, когда сама я не понимаю того? Если скажу я тебе: «Я люблю мужчину», – совсем ничего не скажу, а ты не услышишь слово, что сердце мое в безмолвии моего тела само себе повторяет вновь и вновь. Молодые – глупцы в уме у себя, а старики – глупцы в сердце, и им остается лишь смотреть друг на друга да изумленно ходить мимо.

– Ты ошибаешься, – отозвался Философ. – Старый человек способен вот так взять тебя за руку и сказать: «Пусть все добро будет тебе, дочь моя». Ибо на всякую беду найдется сочувствие, а для любви есть память, и об этом голова с сердцем беседуют друг с другом в бессловесном содружестве. То, что сердце ведает нынче, голова поймет завтра, а поскольку голова обязана быть знатоком сердца, необходимо, чтобы сердца наши очищались и освобождались от любой лжи, а иначе осквернены мы и никак нас не искупить.