Горсть патронов и немного везения

— Давайте-ка я сам! — обрадовался Решетников занятию, позволявшему не сидеть за скатертью в верхнем. — Так что с завещанием? — напомнил осторожно. — Вас, извините, как величать?

— Полиной Евграфовной Подлесовой.

— Я Решетников Викентии. Сказать по правде, интерес к гражданке Панафидиной имею казенный, ни на что не претендую.

— Из милиции, что ль?

— Нет, не из милиции. Из страховой конторы.

— Да мне все равно, и ей уже тоже, — сказала женщина, наливая большой эмалированной кружкой воду в электрический самовар. — Дом Татьяна отписала на внучку свою Илону. Так ей наказала Людмила, когда уезжала, а больше никого не оставалось. Только он Илоне не нужен оказался — продала. Видно, за хорошие деньги продала — богато строить собираются. Ишь, суббота, а они строят, и в воскресенье будут — круглые сутки почти. Полмесяца, как начали, а уж и фундамент, и погреб, что твоя горница, и гараж.

Женщина жила одна — это Решетников смекнул по фотокарточкам на стене: муж в черной рамочке, взрослые дети с внуками, видно, живут в Москве, приезжают редко. Теперь не стало соседки, и этим объяснялась ее словоохотливость. «Хоть, в этом-то повезло», — подумал Решетников.

— А куда Людмила уехала, вы говорите?

— Как — куда? В Америку подалась. Сперва все в Москве обреталась, пока муж в тюрьме сидел, а в один день приехала: «Уезжаю, — говорит, — нашла хорошего человека, зовет с собой, и не отговаривайте — дело решенное». Тут же на развод подала, все оформила и укатила.

— А Илону чего ж не взяла?

— Собиралась забрать. Сама, говорит, обоснуюсь, а там вызов пришлю. Да где там!

— Когда это было-то? — уточнил Решетников.

— Когда? — женщина включила самовар, накрыла его крышкой и задумалась. — Году в девяностом… нет, в девяносто первом. Да. Только они сюда из Москвы переехали с Илоной и старухой Петровной, свекровью. Она-то, старуха, через два месяца померла, тут Людмила и уехала, почти сразу. Илоне пятнадцать лет отмечали.

Решетников уложил в топку газету, бересту, осыпал щепой и поднес бензиновую зажигалку. Пламя мгновенно занялось.

— А потом?

— А что потом? Из тюрьмы вернулся Борька, покуролесил тут с неделю, попил горькую. И отчалил в столицу счастья искать.

— Нашел? — усмехнулся Решетников, умело приоткрыв вьюшку и вернувшись за стол.

— Нашел, — уверенно ответила хозяйка. — Наведывался сюда еще не раз, денежки у Татьяны завелись, я сама несколько раз занимала. Илона стала одеваться что твоя модель — сплошной импорт, от трусов до шубы. Да и сам Борис стал из себя видный, шляпу носил… вроде вашей, только коричневая акая… Машину купил, потом продал — другую купил, одна второй краше. Не знаю, как называется, но богатая машина.

«Линкольн» называется, — подумал Решетников. — В стиле ретро. Купил он ее или не купил — это уже другой вопрос».

— Ну, пожил так, пожил, вроде даже за границу мотался… ага, точно, через годик ездил, Татьяна говорила. Илону возил с собой. После этой поездки девку будто подменили. Здоровалась через раз, у себя сабантуи устраивала, вся местная молодежь обреталась по вечерам. Трижды Татьяна у меня ночевала — невмоготу было: ка-ак зарядят музыку!..

В интонациях пожилой женщины Решетников угадывал провинциальную зависть, а в отношении к Илоне — откровенную неприязнь.

— Только недолго музыка играла — посадили Бориса опять. И машину забрали, и квартиру в Москве, купленную на воровские денежки. Но оставил он, конечно, Татьяне на содержание внучки и на Илону в сберкассу положил. А она разгулялась, к концу школы выпивать стала, с парнями крутить, все чаще в Москву каталась — завела там кого-то. Ну уж потом-то, когда восемнадцать стукнуло, и вовсе понесло. Милиция даже наведывалась, говорили, наркотики стала потреблять — кололась, значит. А сама не то чтобы страшненькая — этого не скажу, — но и не красавица писаная. Что-то ворочала там в Москве. Пару раз к ней на машине какие-то наезжали, солидные господа. Ясно было всем, что отец в наследство ей какое-то свое дело оставил, а ее друзьям поручил.

— Сюда она часто приезжала?

— Да какой там! Сперва раз в месяц, а года два тому и вовсе исчезла.

— А на похоронах Татьяны Константиновны была?

— Не было тут ее! — теперь уже Полина Евграфовна говорила, не скрывая злости: — Не было!.. Сволочь такая, вы меня извините, что так говорю. Но Господь видит, что я права, иначе не скажешь. Одно слово — сволочь. Какой-то господин незадолго до Татьяниной смерти наведывался, она сказала, вроде как с тюрьмы — про Илону выспрашивал, где да как. А она и сама не ведала — пропала девка! В милицию ходила, да ее, Илонку-то, знали там как облупленную: «Никуда, — говорили, — не денется ваша оторва». Непутевая семейка, недаром Людмила сбежала. Он ведь, Борька, в третий или четвертый раз сел, каково ей мыкать всю жизнь, дочь растить. Квартиру в Москве продала — на кой она ей черт, Москва-то, если жить не на что.