Горсть патронов и немного везения

Сведения о квартире у Полины Евграфовны были неточные, уж ее-то, квартиру на 3-й улице Марьиной Рощи, Решетников знал и даже бывал там — в порядке надзора, как участковый, когда освободившийся после второй отсидки Ямковецкий запивал и не приходил отмечаться в 157-е отделение; там он и шпульнул в него, во дворе шестнадцатого дома, когда банду Тадеуша Нилова брали в восемьдесят шестом. И вовсе не в ногу попал, как было сказано в оперсводке ГУВД, а в задницу, а ногой это назвали разве для приличия, чтоб не коробило высокое тогдашнее милицейское начальство. Так что не Людмила квартиру продала, а мать Ямковецкого, на которую квартира эта была записана.

Загудел самовар, заунывно и уютно, как вьюга зимой. Решетников достал из кармана фотографию — коллективное фото, сделанное в снесенном теперь доме:

— Полина Евграфовна, посмотрите на эту фотокарточку. Ни о чем она вам не говорит?

Женщина отставила банку с заваркой, вытерев руки о халат, двумя пальцами, синеватыми от чистки грибов, взяла фотографию за уголок, поднесла к самому окну. Решетников отошел подкинуть дровец в печь.

— А как же не говорит? — воскликнула она. — Помню, крупная гульба была. На пяти машинах нагрянули Борька с дружками.

— Откуда нагрянули?

— Да из Москвы, откуда ж еще?

— А это разве не в девяносто первом, когда он из заключения вернулся?

— Ну не-ет! — уверенно помотала она головой. — Это он уж на машине был, даром что здесь выглядит, как зек. А приехал-то в костюмчике. Девяносто второй это, уж год почти, как вернулся. Отмечали тогда, кажись, какое-то… нет, этого не упомню. Мы с Татьяной стряпали на кухне, да вот и муж мой, покойник, сидит возле окна, только видно плохо…

— Где, где? — встрепенулся Решетников, подошел к ней

— Да вот же, вот. А это — крупный человек, приехал на американской машине и про все знал, умный, не матерщинник, адвокат…

— Адвокат?

— Вот он, вот он сидит, щурится… в свитере…

— А кто фотографировал, не помните?

— Как — кто? Илона, отец ей аппарат привез, и у меня в комоде ее снимки есть. Махонький такой аппарат, черненький, ярко светит и пищит, когда снимает. Теперь у нас такие тоже продают, а тогда были в диковинку.

Решетников забрал снимок.

— Значит, это Ямковецкий… вот это ваш муж… а это адвокат… не помните фамилии?

— Нет, не помню, — так же уверенно ответила хозяйка. — На что он мне, адвокат-то.

— Верно. А снимает, значит, Илона. Больше здесь никого не знаете?

— Больше никого.

— А как же календарь, Полина Евграфовна? Вот, видите, на стеночке висит?

— Так это старый календарь, Татьяна на концерте была — сюда наша землячка Сазонова Нина приезжала, она ей с дарственной надписью и подарила, с тех пор на стеночке висел, на самом видном месте. Они в одной школе и в одно время учились, правда, в разных классах.

— Вон оно что, — проговорил Викентий.

— Давайте чайку. Вам обратно ехать или как?

— Да, сейчас поеду. От чайку не откажусь.

Она налила чаю с мелиссой, крепкого и ароматного, достала из буфета сухари с маком. Сухари Решетников есть не стал, а чай пил с охотой.

— А что, Полина Евграфовна, не объявлялся ли кто-нибудь по поводу дома после смерти Панафидиной? Ну, может, купить хотели или документы какие-нибудь спрашивали?

— Как же, хотели купить, спрашивали дачники какие-то московские, муж и жена. Только что я им могла сказать? Знала ведь, что дом на Илону переписан, а адреса у меня нет. А может, они и нашли ее — кто знает, для кого тут строят. В двадцатых числах приехали бульдозеры, самосвалы, три часа — и нет дома, чисто все. Знать, было разрешение на такое-то строительство.

— Борис из колонии не писал?

— Вначале писал Илонке, да и она ездила к нему пару раз. А Татьяна никуда от дома не отлучалась, до писем охотницей не была и Бориса недолюбливала…

Она еще говорила о своих с ней, Панафидихой, «женщиной тяжелой по характеру и скрытной», отношениях, кляла Илону на чем свет стоит, жаловалась на безденежье, на здоровье, но Решетников уже понял, что большей информации не получит.

— Скажите, а из тех, кто изображен на фотографии, никто не приезжал к Илоне после того, как Бориса осудили?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Когда у них сабантуи были, я туда не ходила. В середине лета один лысый приезжал, но к Татьяне, Илоны уже не было… да я вам говорила — от Бориса из тюрьмы.

— Да, да, это вы говорили, — Решетников встал. — Что ж, спасибо вам, Полина Евграфовна, на добром слове. За чай, за сухари спасибо. Будем надеяться, соседи у вас окажутся хорошими людьми. Здоровьица вам!

Он ушел, упросив хозяйку не провожать, под шумно разыгравшийся огонь в печи, и этот огонь, запах грибов и мелисы да гудок волжского теплоходика напомнили ему детство, дом, близкий порт на Иртыше, безвозвратно оставшиеся в первом периоде жизни.

«Гипертонический криз можно и спровоцировать, — думал он, выводя «Москвич» на площадь перед мостом. — Теперь не докажешь — оснований для эксгумации никаких, да и права на расследование нет, даже на частное. С тем и остаюсь при своих подозрениях, всегда ваш Викентий Решетников».