Гортензия

Она легонько дотронулась до моего плеча, и я открыла глаза. На меня в упор смотрели стеклянные бусины ястребиного чучела с угрожающе поднятыми крыльями. Взгляд мой уперся в вышитую картину на противоположной стене: охотничья собака готовилась вцепиться в раненого оленя. Как-то раз София мне призналась, что вышивала ее по выходным, потратив на этот шедевр больше трех месяцев. Я снова закрыла глаза, чтобы ее не видеть: картина была ужасной. Тогда, помню, я лицемерно похвалила ее за качество работы и спросила, она ли вышила остальные картины? София ответила, что нет: эту она оставила потому, что она ей очень нравилась, но остальные вышила ее подруга. Я сказала, что нахожу картину с оленем слишком грустной.

– Как раз наоборот, – возразила она. – Олень ранен, и собака вот-вот на него набросится, но у него еще есть шанс спастись. Даже у затравленного зверя остается надежда.

Ответ этот сейчас прозвучал во мне с жестокой очевидностью.

Почувствовав, что София взяла у меня из рук порванную фотографию, которую я продолжала держать, я услышала ее ровный голос:

– Снимок, который ты разорвала, – память о том дне, когда мы праздновали твои два с половиной года. Мы ходили к знаменитому фотографу на улицу Кондорсе, неподалеку отсюда. Увы, этого ателье больше нет… Ты ничего не припоминаешь? – И поскольку я молчала, София продолжила: – После этого мы отправились завтракать в «Макдоналдс», а потом пошли в сад Аклиматасьон. Как ты там забавлялась, дорогая! – Она тяжело вздохнула: – Да и я тоже…

София осторожно положила руку мне на затылок, очень нежно, но мне хотелось сопротивляться, и я невольно приподняла голову, открыв глаза. Прямо перед ними была та часть фотографии, где была изображена маленькая девочка с грустным взглядом.

– Присмотрись хорошенько, – настаивала она. – Это ты, Гортензия! В день, когда тебе исполнилось два с половиной года. Ты была такая прелестная, что все мне завидовали.

И я уже не смогла оторвать взгляда от фотографии, словно завороженная этим поблекшим от времени образом. Голубоглазый ребенок с красиво завитыми кудряшками до странности походил на меня.

Вздрогнув, я ощутила, что София взяла меня за руку.

48 София

И тогда я стиснула изо всех сил влажную ладонь Гортензии и не дала ей высвободиться, когда она попыталась это сделать. Но я не позволила – не выпустила ее руки, а продолжала сжимать ее все сильнее. Мне необходимо было подчинить дочь своей воле. И Гортензия уступила.

Разве не имела я права на этот невинный жест любви по отношению к дочери? Как посмела она меня оттолкнуть после всего, что я из-за нее вынесла?

Пальцем я ласково провела по руке Гортензии, пробежалась по бороздкам голубоватых вен под прозрачной кожей.

Неожиданно вспомнилось, как весело мы смеялись, затеяв шутливую возню и крепко держась за руки. И пусть моя дочь на двадцать два года старше того ребенка, с кем я тогда играла, ее нежная тонкая кожа осталась неизменной. На свете есть то, что мать не в силах забыть.

Гортензия пристально на меня посмотрела.

– София, это невозможно!

Но я снова заговорила – очень тихо, стараясь ее убедить:

– Посмотри внимательнее… Неужели ты не узнаешь эту славную девчушку?

– Да, мы с ней похожи. Но она – не я.

– Нет, я знаю, я клянусь… Верь мне, Гортензия!

– Заткнись!

– Почему ты не веришь, откуда в тебе столько злости?

Гортензия глядела на меня с ненавистью, отрицательно качая головой, и с жалостью, чего я просто не выношу. Неужели она принимала меня за сумасшедшую? Меня, свою мать!

– Этот ребенок – не я, и я вовсе не твоя дочь.

Голос у Гортензии был резким, сердитым, полным обиды. В момент, когда я раскрыла перед ней свою душу, у дочери не нашлось для меня ничего, кроме отвращения.

Но я не собиралась отступать, я буквально вцепилась в нее глазами:

– Ты – Гортензия!

– Я – Эмманюэль!

В какое-то мгновение я подумала, что сейчас влеплю ей пощечину.

Как смела она отрицать очевидное: у нее те же глаза, что на фотографии, те же белокурые локоны, нежный овал лица. Тот же ясный, чуть меланхоличный взгляд.

Понятно, что отец манипулировал ею с самого начала. И наша встреча вовсе не была случайной. Напротив: мерзавец Сильвен тщательно разработал план вместе со своей подельницей Изабеллой, чтобы заставить меня страдать как можно сильнее. Словно того, что он со мной сделал раньше, было недостаточно! Зачем сводить со мной счеты спустя столько лет и втягивать в гнусную и бессмысленную игру еще и мою дочь! Чего он собирался добиться, сделав ее своей сообщницей?

– Ты действительно ничего не помнишь?

– Да что я могу вспомнить? – ответила она, вырвав свою руку. Мне захотелось взять ее снова, но Гортензия отстранилась. – Какие у меня могут быть воспоминания, – продолжила она, – откуда им взяться, мадам Делаланд?

Моя фамилия была произнесена с ненавистью, с презрением, таким пренебрежительно-победным тоном, что внутри у меня все похолодело. Мадам Делаланд. Гортензия знала мою фамилию. Может, она давно знала и кто я? Знала с самого начала, что она – моя дочь?

У меня перехватило дыхание.

Неужели моя собственная дочь – враг?