Гортензия

Ну вот, приехали! Это все, что я могла себе сказать, когда она бесцветным голосом начала свой бредовый рассказ. Все было не так, безумная старуха, – я родилась в клинике Беклера в Кламаре, действительно в 1990-м, но только в июле. Назвали меня Эмманюэль, а моя фамилия – Дюран. У меня не было ничего общего с этой Гортензией Делаланд. Мне известно, что ее у тебя похитили, я прочла в интернете. Но это история Гортензии, а не моя.

Мою мать звали Полиной. Умерла она совсем молодой под колесами грузовика, когда мне было всего пять лет. Отец мне все рассказал: оказывается, мама нас бросила, когда я была еще младенцем. Так что я ни разу ее не видела и никогда по ней не тосковала. Но отец ее страстно любил и потому покинул Францию, надеясь убежать от своего горя. Это и положило начало нашей легкомысленной бродячей жизни, полной приключений и удовольствия. Я была слишком мала, чтобы у меня сохранились какие-то воспоминания о жизни с мамой, но осталось несколько фотографий, которые однажды отец мне показал. На всех фотографиях мама улыбалась, она была красивой женщиной со светлыми волосами.

– Никогда не пойму я твоей матери, почему она нас оставила без всяких объяснений? Но все было именно так – однажды утром она просто взяла да и пропала, – сказал мне отец в один из редких моментов, когда речь заходила о маме. – Мне слишком тяжело вспоминать прошлое – это выше моих сил.

И мне было достаточно, меньше всего на свете хотела я огорчать отца, к тому же разве плохо, что он принадлежал мне одной? Вдвоем мы объехали полмира – только он и я, и эта кочевая жизнь приводила меня в восторг: стоило нам где-то пустить корни, как мы тут же снимались с якоря и перебирались на новое место. Не жизнь, а бесконечное путешествие, до тех пор, пока мы не вернулись в Париж.

Отец когда-то полностью стер прошлое, сжег за собой все мосты, порвал со всеми, кого прежде знал: с его семьей, друзьями. И ни с кем, кроме Изабеллы, не возобновил отношений. Париж был для него всего лишь этапом, очередным привалом.

– Возможно, ты здесь и останешься, – сказал он мне однажды, – но я снова пущусь в бега. «Пуститься в бега» было его любимым выражением. Он так говорил каждый раз, когда мы покидали очередное насиженное место, где нам было хорошо. Мне и в голову не приходило упрекать его за тягу к бродяжничеству, и я научилась без сожалений оставлять позади новых друзей, школу, все, к чему успевала привыкнуть. Отец был со мной, и этого хватало для счастья: он был для меня всем, был моей жизнью. Подрастая, я начала делать своего рода прогнозы, сколько мы пробудем в том или другом месте, писала на бумажке дату и прятала, а когда мы снова пускались в путь, отец весело интересовался: «Где твоя записка?» Я доставала бумажку из тайника, и мы заливались хохотом, когда я верно угадывала, а это случалось не так уж редко. Тогда отец замечал с деланой серьезностью: «О ля-ля! Воистину время уже подпирает!» Иногда мы уезжали с такой поспешностью, что даже вещи не успевали собрать и все бросали.

Вот о чем я могла бы рассказать Софии, когда она начала описывать «счастливые годы», проведенные со мной, и «наши повседневные тихие радости». По ее словам, я росла чудесным ребенком и никогда ни в чем не нуждалась.

– Вместе мы были очень счастливы, словно составляли одно существо.

Мысленно я сказала ей, что если я когда и была счастлива, то лишь с отцом. Но пусть продолжает, пусть дойдет до конца своей немыслимой истории. Я у всех вызывала восхищение, дедушка и бабушка меня обожали, а мое похищение их убило, рассказывала она. Меня распирало от негодования, я еле сдерживалась, чтобы не бросить ей в лицо, что все это – полный бред, и у меня нет ничего общего с ее Гортензией!

Чем больше София говорила, тем заметнее становилось ее возбуждение, она ходила туда-сюда, потрясая перед моим носом документами, тыча пальцем в каждую из бесчисленных фотографий:

– Смотри, Гортензия, это – ты!

Я кивала головой, соглашаясь, а на деле, чтобы заставить ее продолжать:

– Удивительно, до чего Гортензия на меня похожа!

И правда, сходство со мной было потрясающим, несмотря на то что отец всегда меня коротко стриг, чтобы не возиться с кудряшками, которые было трудно расчесывать (волосы я начала отпускать только после 18 лет). Однако больше меня смутили фотографии этого человека, Сильвена. София разложила передо мной кучу пожелтевших от времени газетных вырезок со статьями, где его называли «похитителем маленькой Гортензии». На некоторых фотографиях его легко можно было принять за моего отца, но на других он был абсолютно на него не похож. Это было очень странно. Где-то я его узнавала, а где-то передо мной был совершенно чужой человек.

Но моего отца звали Антуан Дюран, и у него не было ни малейшей связи с этим Сильвеном. Однако я старалась не прерывать Софию, чтобы она дошла до конца своей зловещей исповеди.