Горы дышат огнем

Мы были окружены, но оставались свободными в своих действиях: могли наносить удары и скрываться. А наши незаменимые ятаки, единственным оружием которых была их вера, оказались в настоящем плену.

Мы видели Копривштицу торжествующей. Теперь я знаю, какая она в горе. Воспоминания об этих кошмарных днях живут и после победы, ибо никакая победа не в состоянии воскресить павших.

Полицейские начальники, чтобы как-то оправдать поражение, в своих донесениях удвоили численность нашего отряда. Что же, это еще скромно! Свои потери они зато приводят точно: уничтожены телефонная станция, аппараты Морзе и телефоны; захвачены оружие, одежда, пишущая машинка, печати, бланки удостоверений личности. Конечно, более существенным был политический и моральный эффект нашего удара.

И вот они, как вороны, накинулись на Копривштицу и наше Среднегорье. Достаточно только напомнить об их силах: два пехотных полка из Софии; 1-я бронетанковая бригада, действовавшая в пешем строю; части 2-й пехотной дивизии — из Пловдива и Пазарджика; подразделения 8-й дивизии — из Карлова и Клисура. Кроме того, полицейские и другие формирования. Всеми этими силами командовал генерал Кочо Стоянов.

Не будем превозносить Хафиз-пашу за то, что он не поджег Копривштицу в 1876 году. Много золота тогда дали ему чорбаджии, да и повстанцы находились далеко от города. И все-таки это был поработитель-иноземец... В 1944 году генерал, который получил от царя свидетельство о принадлежности к истинным болгарам и который сам уже раздавал подобные патенты, без малейших колебаний беспощадно обошелся с этой духовной столицей Болгарии. Я понимаю: его взбесило то, что она стала партизанской. И все-таки... Болгарин не мог так поступить с Копривштицей!..

Семь домов охватил огонь. Искры взметнулись к небу, головешки летели во все стороны... Стоит представить себе эту картину — и дрожь пробирает. Она сгорит, сгорит со своими сухими, как трут, деревянными домами, сгорит вся Копривштица! Впрочем, к этому он и стремился: едва войдя в корчму, Кочо Стоянов объявил: «Хочу завтра видеть Копривштицу в огне!» Собралось много копривштичан. Они просили сохранить их город...

Кочостояновцы спускали стариков с крутых лестниц, били их по головам, в кровь избивали детей, вцепившихся в ноги своих отцов, стреляли в поросят и кур... А кто мог бы вообразить себе, какая встреча состоится между Батаком и Копривштицей? На площади имени Двадцатого апреля враги разложили головы батачан и согнали туда народ: «Смотрите на них, радуйтесь, точно так же мы отрежем головы и вашим!»

Послушаем одного паренька, шестнадцатилетнего Павла, брата Пирина, только что присоединившегося к бенковцам. Это рассказ не о пытках в полицейском участке, а о том крестном пути, которым прошли арестованные: «На четвертый день всех нас, более двадцати пяти человек, загнали в грузовик, набили как сельдей в бочку, с собой взять ничего не позволили. Где-то по дороге к вокзалу нас высадили и собрали в кучу. Будут расстреливать! Женщины закричали. Подъехал легковой автомобиль. Каратели поговорили с каким-то начальством, и один из них прорычал: «Ладно, пока мы с вас шкуру не спустим, а там посмотрим!»

В Пирдопе оставили нас во дворе участка, затем на грузовике отвезли в Саранцы, а оттуда в Мездру. За все это время нас ни разу не кормили. В Мездре мы встретили другую такую же группу, как наша. Они тоже не знали, куда их гонят. Братишка мой, десяти лет, был болен, уже задыхался. Мать бросилась в ноги одному стражнику — просила его достать лекарства. Стыдно мне было, не мог я на это смотреть, оттащил мать, а она все кричит: «Неужели я и этого потеряю?» На этапном пункте в Горна Оряховице, куда нас привезли, камеры были забиты арестованными. В нос ударила вонь, нечем было дышать. Едва открыли дверь, как навстречу нам бросился какой-то страшный человек. Штаны с него сваливались, руки были связаны. Окровавленный, он кричал что-то непонятное. Мы было отпрянули, но нас вместе с ним пинками загнали в камеру. Весь пол и нары были загажены. Безумный все бросался на нас, пока мы с трудом не успокоили его...

В Попово в подвале по колено в грязной воде содержались изможденные люди. Их не выпускали оттуда сорок дней, а потом, как нам стало известно, расстреляли.

Нас разбросали по селам. Мы попали в Паламарцы. Поставили на квартиру к одному пьянице. Ты бы видел, какие люди бывают! Пропил он свои двести декаров[135], и дома у него больше ничего не осталось.

Как-то ночью пришли два человека и оставили нам целый мешок продуктов: «Не бойтесь, мы за вами присмотрим!» Только благодаря этому мы и уцелели...

Христо Тороманов жизнью своей заплатил за верность. Не выдал он, что его пастушеская хижина, где он жег древесный уголь, является партизанской базой. Этот простой беспартийный антифашист остался верен сентябрьским и апрельским событиям, не мог он стать и полицейским доносчиком, как ему это предлагали. «Доблестный генерал», не колеблясь, приказал расстрелять Христо Тороманова, отца пятерых детей, и Ивана Кривиралчева, шестнадцатилетнего патриота из Копривштицы...