Горы дышат огнем

А почему бы нам не встретиться в этой книге? Я вернулся, а ведь это ты меня провожала... Я хочу рассказать тебе, что мы пережили. Ты верила, что мы победим, но ты не знаешь, что мы победили. А ты ведь тоже сделала все, чтобы приблизить Девятое[16] — наш чудесный день первый... Иногда и мне бывает трудно увидеть тебя настоящей, такой, как тогда, когда мы барахтались на снегу, и такой, какой ты ушла тогда в вечность. И все-таки во многом ты одна и та же. Порой мне бывает мучительно трудно в разговоре с тобой переключиться от той Лиляны, какую я знал, к той, какая ты сегодня. А вообще, может ли человек полностью вернуться в свою молодость и увидеть все так, как было тогда, будто и не прошло потом много лет, наложивших свой отпечаток на прошлое? Но я постараюсь сделать это и увидеть нас такими, какими мы были.

ГОРЕЧЬ БЕЗДЕЙСТВИЯ

Я лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в небо. Трава была высокая, плотная. И очень теплая, с густым ароматом. Я лежал на спине и смотрел в небо. У меня было много времени. Никогда я не смотрел в небо так долго.

Потом переворачиваюсь на живот, беру в руки «Зору» и начинаю читать. Геббельс твердит, что «Германия не сомневается в своем успехе», и добавляет: «Вопрос о времени и месте десанта в Европе является второстепенным». Вероятно, подвел его Крапчев со своей передовой статьей, где доказывал, что средиземноморские порты исключительно неудобны для высадки десанта, не говоря уже о том, насколько недоступны дороги, ведущие к центральным районам...

«Посевы рапса» занимают все большую площадь. «Поощрение производства бататов». «Ведь «мы — сельскохозяйственный бункер Германии». (Вот что значит умело найденное слово! «Колония» — звучит неприятно, а «бункер» — даже гордость тебя охватывает.) «Количество иностранных рабочих в Германии постоянно увеличивается»: в начале войны — пять миллионов человек, а сегодня — двенадцать, включая и военнопленных. Мы много говорили тогда о зверствах гитлеровцев, но как мало знали мы о лагерях смерти!..

А вот и самое главное: «Радио «Минерва» — венский соловей, чей голос так сладок, — с 1 июля устанавливает новый порядок. Генеральное представительство...» Сладок — порядок... Писал это явно поэт. Я закрываю газету и смотрю в небо, далекое, чистое и неподвижное.

Нет, я не рисую образ скучающего партизана. Я тогда еще не был партизаном...

Ну и болван же!

Он стоял, опершись на перила, у кассы подулянского вокзала и, казалось, совершенно не замечал царившей вокруг суеты, полностью уйдя в себя. Насколько я разбирался в психологии, человек, желающий сосредоточиться, не выбирает для этого вокзальную толчею. У меня были все основания полагать, что предметом его внимания мог стать я. Он был из Пирдопа, знал меня, работал в уездном управлении и, по нашим предположениям, являлся агентом полиции.

Я не мог взять билет и не попасться при этом ему на глаза. Я забился в угол, укрывшись за плотной стеной людей, снующих в здании вокзала, и стал ждать, когда уберется агент. Сначала я был спокоен: времени у меня было достаточно. Однако время шло, и я начал волноваться. Ведь и Гото — мой товарищ, тоже отправлявшийся в горы, — мог нарваться на агента, этот тип знал и его. Я несколько раз выходил из здания вокзала, чтобы перехватить Гото, но его все не было. И я опять возвращался в вокзал. Тот тип стоял неподвижно у кассы и шарил вокруг глазами. Я застыл на месте, тяжело дыша, подобно бегуну, только что закончившему дистанцию. Все пропало! Еще посчитают меня дезертиром... Вот негодяй! Стоит, как истукан. Вот кретин! Дать бы ему разок!..

Почему же не идет Гото?

Вдруг вижу: около вокзала — Никола Ланков. Поговорили. Он собрался на экскурсию. Прошу его взять мне два билета. Да, два, мы едем до Саранцев с одним приятелем, я жду его... И вот он вручает мне спасительные билеты. «Ну, теперь лови ветер в поле», — мысленно бросил я типу у кассы и показал кукиш в кармане. Но где же Гото? Я не могу оставить его. Ведь он не знает партизана, который будет встречать нас в Саранцах.

Черт тебя подери! С ума можно сойти!.. Нет, все! Я отправляюсь!

Прячась за спинами людей — тот тип все еще торчит у окошка кассы, — я вышел на перрон и увидел последний вагон уходящего поезда.

Это было позорное возвращение — в коротких брючках, сверкая незагорелыми икрами, с узлом в руке. Этот мирный узел с одеждой и рюкзак должны были усыпить бдительность полиции. Я испытывал жгучий стыд.

А Гото? Мы встретились в тот же вечер. Увидев агента, он не вошел в вокзал, рассчитывая предупредить меня, но мы разминулись, и он ушел.