Горы дышат огнем

Декабрьское небо будто свинцом налито. Ветер гонит мрачные тучи — настоящее море, готовое в любой момент обрушиться на нас. Мы — тоже море, застывшее в молчании студенческое море с единственным островом — плитой у памятника Клименту Охридскому. Вот-вот примчится конная полиция. Говорит Лиляна — страстно, взволнованно; она старается быть точной в каждом слове — ведь это тридцать девятый год, — и в ее речи звучит наш гнев... Гитлеровцы в Польше. Мы еще не знаем, что война докатится до Волги, что будет расстрелян Вапцаров, но знаем, что предстоят серьезные испытания, и Лиляна призывает быть готовым к ним. Таков глубокий смысл ее слов, и, хотя она говорит о празднике университета, о нашем долге: «Где народ, там и мы!», о праве женщин на образование, главная ее мысль — готовность отдать жизнь за родину. Я выступал перед Лиляной и опустился с плеч товарищей немного раздосадованный тем, что не сказал кое о чем более резко, пока не появилась конная полиция. Лиляну подняли надежные руки — руки Петра, который позже сам скомандует расстреливающим его солдатам: «Пли!», и Ивана, который станет заместителем министра просвещения в народной Болгарии. Я тревожусь за Лиляну, а она, окрыленная возможностью высказаться, пока нет полиции, распаляет свой гнев. У меня по спине забегали мурашки от ее слов, захотелось сию же минуту вступить в бой с полицейскими. Какой красивой была Лила в ту минуту! Она и сегодня прекрасна, хотя теперь взгляд ее суров.

Небо действительно обрушивается на нас: короткие молнии бьют из-под лошадиных копыт. На лошадях — громовержцы. Посыпался град ударов их нагаек. Здание ректората будто закачалось, земля заходила ходуном. Студенты своими телами закрывают плиту памятника Клименту Охридскому. Молчаливая, отчаянная схватка. Расходиться все равно поздно! Плотная стена верных плеч преграждает путь полиции. Ловкой Лиляне удается скрыться. Когда мы собираемся вновь, в студенческой столовой, то обнаруживаем, что кто-то потерял ботинок, у кого-то разорвано сверху донизу пальто, у кого-то ободрано ухо. Но главное — мы не попали в полицейский участок!

Гуляя, мы шли по самой середине улицы, чтобы избежать неожиданного нападения из-за угла. Лила — в элегантном платье цвета резеды, в шляпке. Настоящая элегантная дама. Я в сером отутюженном костюме, с усами и в очках (солидная роговая оправа, простые, без диоптрий, стекла). Даже близкие люди не узнавали меня. Вполне благонадежная пара, а навстречу нам попадается простой трудовой люд. Однако это не ослабляет нашей бдительности — мы все слышим и видим, даже не оглядываясь.

— Подпольщику трех ушей мало, — говорю я.

Мы шли по улице Три уха, а я любил каламбуры. (Малчика[9] уже совершил свой подвиг, и эта улица потом будет называться его именем. История, однако, не спешит.)

Боль, которую испытывала Лиляна за товарищей, схваченных полицией, была и моей болью, однако сейчас меня распирало от радости, что я уйду в горы. Это проявлялось и в моем голосе, и в том, как я держал ее локоть, и в том, что я на ходу футболил камешки и коробки от сигарет. Как ни старался, я не мог скрыть своей радости и в душе называл себя большим эгоистом. Мне хотелось, чтобы и Лиляна разделила со мной эту радость. Я в этом очень нуждался, чтобы не корить себя.

И она это сделала.

— Как мы уцелели? Я и теперь удивляюсь! Хорошо, что мы на воле... Мы им не дадимся!

Только так! Не даться им — это наш долг. Поэтому, котла полиция хотела схватить Лиляну дома, она выскочила из окна босиком, в ночной рубашке. Поэтому она бежала из концлагеря в незнакомые горы и, рискуя жизнью, пробиралась в Софию.

«Как мы уцелели?» — это относилось к нам двоим. Последнее заседание районного комитета проходило в домишке бедняка, где-то в районе Климентинской больницы. Мы целый день провели в полутемной комнате с занавешенными окнами. Это было необходимо, иначе с улицы нас увидели бы. Неожиданно раздался стук. Лиляна моментально выхватила из изящной сумбчки плоский браунинг. Я почувствовал гордость за нее, наблюдая эту картину: нежная девушка и в то же время мужественный боец. Не знаю, почему сегодня художникам трудно дается ее образ... Стук не повторился.

С наступлением темноты мы с Лиляной вышли первыми, а ночью были арестованы многие рядовые ремсисты и весь районный комитет. Из подпольщиков уцелели только мы двое.

— А каких людей мы потеряли! И сколько еще... Я иногда думаю: придет ли к ним когда-нибудь признание?

— Конечно, братец. И как говорил Ботев: «Пусть народ скажет: умер бедняк за правду...»

— Послушай, Лила. Ты вот заговорила о Ботеве. Тебе не кажется, что те люди были какими-то особыми? Великими? Или, может, такими их делают события? Или такими они кажутся сегодня, окруженные ореолом славного Апрельского восстания[10]?