Господин Фицек

— Лайчи… Лайчи… — шептал он в ужасе: лицо его было бледно, как у мертвеца. И тогда будто нож повернули в его груди, он услышал слова:

— Сына сапожника Фицека задавил трамвай!

Он протискивался, протискивался сквозь толпу… Еще, еще… Перед ним желтел трамвай, тяжелая масса железа будто навалилась на него. Наконец перед вагона подняли. Там под деревянной решеткой без сознания лежал Лайчи; голова его была в крови, кровавая полоска змеилась по граниту; он лежал босой, штанишки в пыли, лицо тоже пыльное, рот открыт, зубы в крови, и впереди недоставало тех двух зубов, которые Мартон вчера ему выдернул ниткой, потому что у Лайчи болели эти зубы. Глаза Лайчи сомкнуты.

— Лайчи, Лайчи!..

Загудела машина «Скорой помощи». Мартон вытащил брата из-под решетки, на камнях осталась только кровавая полоска. Карета снова загудела и умчалась вместе с Лайчи. Люди разошлись. Мартон стоял один. Трамвай тронулся. Теперь он мог идти домой.

— Лайчи… Лайчи… Лайчи… мой милый Лайчика!

7

Мартон ждал, когда призовут его к ответу за смерть брата. Лайчи отвезли в больницу, и, когда через час Этель Рети, акушерка из соседнего дома, позвонила в больницу, ей сказали, что ребенок уже умер. Перед смертью он пришел в себя и сказал:

— Господи, как я болен!

Мать сидела на маленьком детском стульчике, кормила грудью Белу и беззвучно плакала. Отец стоял рядом, а Мартон ждал, когда же призовут его к ответу. Умер его брат. Он не смотрел за ним! Играл в шарики!

Но никто не говорил о нем. Его даже не замечали. Вдруг отца прорвало:

— Виноват этот щенок Барата! Он! Перебежал через рельсы, Лайчи за ним, мой дорогой мальчик!..

Фицек зарыдал, прислонясь к шкафу.

Мартон слушал его. Виноват Йошка Барат? «Неправда! Неправда!» И он ждал, когда отец набросится на него, когда посмотрят на него заплаканная мать, братья, Шимон, Флориан, Лайош Рошта, Элек Экштейн, Бенце… вся улица. «Убил своего брата! — гремит вся окраина. — Брата убил… Лайчи!..»

Но проходит день, два — никто ни слова. «Неправда! Неправда! Да скажите что-нибудь!..»

Мартон выходит на улицу, смотрит по направлению площади Текели — может, идет Лайчи, улыбаясь черными глазами. «Мартон, я ведь только пошутил… я не умер». Но он не идет. Все другие идут, а его нет. Утром Мартон смотрит на тюфяк — может быть, он увидит маленькую кудрявую головку: «Лайчи, так ведь ты здесь, верно?.. — И он целует лицо малыша. — Ты так испугал меня!» Но на соломенном тюфяке лежат Отто, Пишта, Банди… а Лайчи нет.

Вечером, когда уже нет лампы у верстака и в мастерской тишина, в дверь, открытую настежь, вбегает теплый августовский вечер. Слышно, как на площади Текели позвякивает трамвай. Мартон выглядывает через этажерку с колодками на улицу: может быть, Лайчи придет? «Мартон, я здесь, пойдем в парк, возьми меня на спину, земля жжет».

Но он не приходит, не приходит! Этого не может быть… не может быть… не может быть!..

И что-то страшно жжет его внутри. Он хочет написать нечто вроде того, о чем он читал в журналах. Заглавие будет «254», потому что это был номер трамвая. И в нем он расскажет, что виноват не Йошка Барат и не он, потому что он только играл… Только играл чуточку… только покатал шарики… «Господи, господи! Да что же, ребенку и поиграть нельзя?..»

Через несколько дней после похорон Лайчи хоронили и Японца, Шандора Батори, которого ночью во время драки зарезал Нос.

На похороны страшного леса пошли только жена Фицека и Антал Франк. Больше не было никого. Яссы не проводили Японца в его последний путь, зная, что там целый наряд тайной полиции будет «ловить людей».

Новак не захотел пойти. У Фицека нашлось какое-то срочное дело.

— Пойди ты, если хочешь, — сказал г-н Фицек жене.

Жена Фицека пролила много слез у могилы, и ей вспомнилось, как крестил Японец Лайчи, который тоже лежит здесь, на кладбище, пятилетний крестник, с окровавленным лобиком и тельцем, разбитым трамваем, и как посадил ее Японец во главе стола, и как поцеловал ей руку…

Антал Франк содрогнулся, бросил на гроб первый ком земли и подумал: «Почему не пришел Новак? Он должен был бы прийти, кем бы ни стал Японец…»

ПЯТАЯ ГЛАВА, в которой Лайоша Рошту-старшего продадут со всеми потрохами

1

Новак снова сидел в поезде и ехал в Дёр.

— На рождество приеду опять и тогда, если в Пеште найдется подходящая работа, останусь, а не найдется, вы переедете в Дёр. Довольно с меня этой цыганской жизни, — сказал он жене, прощаясь, и ему даже во сне не снилось, что через неделю он будет в Пеште, на работе, что он уедет из Дёра, уедет с Дёрского прокатного завода, помирится со Шниттером, вернее, Шниттер с ним, что организация металлистов радостно будет ждать его возвращения и даже Рекаши, кассир профессиональных союзов, будет приветствовать его как долгожданного друга.

Социал-демократическая партия устроила отчетное собрание в дёрском «Ллойде» и командировала туда докладчиком Гезу Шниттера. На повестке дня стоял доклад: «Всеобщее избирательное право и рабочий класс».