Господин Фицек

На отчетное собрание пришло больше восьмисот человек, весь цвет дёрского пролетариата. Редактора центрального органа партии ждали с видимым волнением. Уже много недель ходили слуги о том, что министр внутренних дел граф Дюла Андраши хочет распустить профессиональные союзы — и в первую очередь союзы металлистов, деревообделочников и каменщиков. Это были те три союзы, на которых главным образом и держалась социал-демократическая партия.

В последнее время в мыслях Новака наступала все большая неразбериха. То ему казалось, что в столкновении со Шниттером он был прав, то, напротив, что был неправ. Многое по-прежнему было ему непонятно, например, прошлогодний декрет Андраши об организациях земледельческих рабочих. Министр-реакционер похвалил социал-демократическую организацию земледельческих рабочих за то, что она успокоила своих членов, что она уговаривает их не требовать раздела земли. Нет, что-то неладно… Если реакционер, да еще и министр, хвалит, то тут что-то неладно. Все это для него оставалось непонятным. «Значит, я прав», — думал Новак. Отсталость товарищей в провинции, отрыв земледельческих рабочих от города; судьба Японца и бесславный его уход из жизни: опасность, грозящая организации, — все это тоже доставило Новаку немало тяжелых минут. «Все-таки я неправ? Японец ушел из партии… и к чему это привело?» В такое время он приходил к мысли о том, чтобы собрать свои пожитки, поехать в Пешт, пойти в «Непсаву» к Шниттеру и сказать: «Товарищ, я был неправ!»

Что удерживало его? Может быть, самолюбие, а может быть, и то, что в размышлениях этих чего-то не хватало, оставалось что-то неясное. Инстинктивно он чувствовал свою правоту. «Это все ладно, — спорил он с самим собой, — но все-таки как могли они не поддержать забастовки?.. Мы не заявили заранее? Верно. Но раз борьба уже началась… Ведь если они не поддерживают забастовку, то этим играют на руку предпринимателям. Разве может быть такое положение, когда надо помогать предпринимателям против стачечников? Нет, это не дело!

Но, может быть, они не собирались поддерживать предпринимателей, а просто хотели, чтобы стихийные забастовки не истощили кассу союза? Это правильно. Союз нельзя истощать материально, а то он развалится. Значит, они снова были правы… Нет, все-таки они льют воду на мельницу предпринимателей, а этого социал-демократ не должен делать… Ну, а что же надо было делать?.. Или вот еще: наборщики ушли с демонстрации, потому что забастовка объявлена была только на полдня. Шниттер говорит, они поступили верно, потому что дисциплинированные социал-демократы считаются с распоряжениями. До двенадцати так до двенадцати. Неправо было руководство, объявив полдневную забастовку. Шниттер признал свою ошибку, не то что я… Да, верно. У него хватило храбрости, мужества… Но если я уже на демонстрации, могу ли покинуть ее потому, что она кончится часа через два, а время рассчитали неправильно? Постановлено было: демонстрировать. Думали, что для демонстрации хватит половины дня, но не хватило… Разве я могу из-за этого прекратить всеобщую забастовку? Уйти с демонстрации? Ведь я же испорчу все дело».

«Ладно, ладно, — отвечал ему воображаемый Розенберг, — мы не уходили с демонстрации, мы организованные рабочие, честные социал-демократы, но извольте получше рассчитывать время! Пришли мы на демонстрацию, товарищ Новак, верно? Но речь шла о половине дня, так мы и заявили предпринимателю. Если мы требуем, чтобы он придерживался коллективного договора, то и он может потребовать, чтобы мы его не обманывали! В этом все дело. Мы с ним равные стороны, и у нас равные обязанности».

— Какие же равные стороны? — закричал вдруг Новак громко. — Выходит, что предприниматель ровня рабочему… Ерунда, никогда этого не было.

…Он пошел на собрание, где отчитывался Шниттер. Пробрался в первый ряд. Зал был набит битком. Новака охватило то особенное теплое чувство, которое появлялось у него всегда, когда он был среди своих.

Шниттер вошел в зал. «Ничуть не изменился», — подумал Новак. Редактор взошел на эстраду и начал свою речь. Не изменилась его манера говорить. Сначала он, выжидая, чтобы зал совсем затих, произносил слова спокойно, почти тихо, с большими паузами, так что слышавший его впервые мог подумать, что перед ним стоит неопытный оратор. Затем он стал говорить увереннее, быстрее, к середине доклада говорил уже в полную силу, и когда он целиком овладел вниманием слушателей, когда зал думал, что вот теперь Шниттер достиг кульминационного пункта, тогда докладчик собрал все силы, еще один рывок — и вихрь аплодисментов заглушил последние его слова.

Новак слушал доклад, и вдруг ему показалось, что когда во время паузы Шниттер приглядывался к залу, то нашел его, и с тех пор временами взгляд Шниттера останавливался на нем, иногда он говорит даже как будто только для него, как бы желая убедить его одного.