Господин Фицек

Мартон не смел сказать, что она не так понимает его… Он стоял и смотрел на мигающие звезды.

— Манци…

— Что?

— Видите звезду?

— Какую?

— Ту. — Мальчик показал на звезду над двором.

— Вижу.

— Когда по вечерам я буду смотреть на звезду, то всегда буду думать о вас. Вы тоже смотрите.

— А если дождь идет?

Мартон задумался и медленно ответил:

— Тогда и без звезды я буду думать о вас. Всегда… хорошо?

— Хорошо.

Так прошло несколько недель, и Мартон был счастлив. Целый день он пел:

В саду стоял большой платан.
Благоухали розы.
Во мгле весенних вечеров
Мы там сплетали грезы.

На маленькой скамейке там

О счастье мы мечтали.
И розы о любви навек
Стыдливо нам шептали.

Напевая, он думал о золотистых волосах Манци. Ни о чем другом.

Потом — с тех пор прошел месяц — Белла сказала:

— Манци не хочет больше разговаривать с вами!

— Почему? — спросил Мартон, и сердце его заколотилось.

— Она познакомилась в Английском парке с графским сыном, и у него очень много денег…

Перед Мартоном весь мир потемнел. «Графский сын», — бормотал он. И поверил всей этой истории. Читателя мы убедительно просим не верить в графского сына. Пусть читатель будет умнее одиннадцатилетнего мальчика и десятилетней девочки. Во всем этом не было ни слова правды. Девочка в театре наслышалась о графских сынках и затвердила это. А Мартон поверил.

Тогда они как раз учили стихотворение Томпы «К аисту», и Мартон переписал на бумажку две строки из него:

Тебе судьбой две родины даны.
У нас одна, и той мы лишены.

И подписал: «Вместо родины читайте другое слово». И через Беллу передал Манци записку. Он думал, что Манци выйдет к нему во двор и скажет: «Мартон, я передумала, я не буду женой графского сына. Я буду твоей женой, потому что ты очень умный». Но вместо этого он снова встретился только с Беллой, которая сказала ему, что передала записку, но что ни она, ни Манци не знали, какое слово читать вместо «родина».

«О господи, а ведь это так просто!..»

Потом пришла зима, и он почти не видел Манци. По вечерам Мартон глядел в окно и думал, что лучше всего было бы покончить самоубийством.

…А теперь он грустил. Придя в класс, сел на свое место и уставился в окно. Начался урок. К обеду солнце прорвалось сквозь туман и усталыми лучами осветило стену дома, стоявшего напротив.

Был урок пения. Мартон от всего сердца пел:

Роскошный сад в долине фей
Расцвел перед рассветом.
Кусты пылали надо мной
Жемчужным ярким светом.

Цветами огневыми

Осыпьте, розы фей, меня,
И пусть безоблачная жизнь
Приснится мне над ними.

«Ах! — размышлял он, глядя на солнце. — Жизнь? Какой-то будет моя жизнь? Если вырасту…»

Грустное чувство неуверенности охватило Мартона.

— Встречусь ли еще с Манци?.. — прошептал он.

Он завернул книги и отправился домой. Всю дорогу высматривал, не появятся ли где-нибудь золотые волосы. Но золотых волос не было нигде.

Туман поднялся, по улице сновали люди.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА, в которой будет рассказано о беспомощном гневе Шниттера и об истории одной девочки

1

Гезе Шниттеру исполнилось сорок лет. Лицо его все еще было красиво, поредевшие волосы не седели, тело не потеряло своей упругости и стройности, но в свободные минуты он все чаще читал стихи о бренности бытия — и все больше чувствовал, что его мечты о всеобщем избирательном праве и о министерском кресле осуществятся слишком поздно.

Он снял комнату в пансионе Прохладной долины, чтобы провести там шесть недель отпуска — вторую половину октября и весь ноябрь.

В пансионе Прохладной долины собирались разные люди, молодые и старые.

Шниттер взял с собой план своей брошюры «Избирательное право и венгерский рабочий класс» и решил, что будет отдыхать и писать.

Вдоль широкой улицы, ведшей к Прохладной долине, стояли ряды пожелтевших платанов. Шниттер попросил кучера ехать медленнее. Он зажмурился, чтобы блеск трепещущих листьев, озаренных осенним солнцем, процеживался сквозь сетку ресниц, и стал бормотать какое-то стихотворение:

Как тот, кто чувствует, упав на рельсы,
Колес горячих лязгом оглушен,
Что здесь обрыв, что кончен жизни сон, —
И тысячи невиданных картин
Пред ним проходят в этот миг один.

Он вздохнул.

«Шестнадцать лет борьбы… а мечты все еще остаются мечтами. Кто я такой, в сущности? «Страшный» вождь народа, заместитель редактора «Непсавы», директор страховой кассы. Большой путь, ничего не скажешь, но не к этому я шел». И снова строчки стихов прерывали его мысли: