Господин Фицек

План демонстрации был следующий: собравшиеся в различных местах группы объединятся на проспекте Андраши и оттуда одной колонной пойдут к монументу Тысячелетия. Там ораторы партии обратятся к проходящим демонстрантам с короткими речами, затем колонны завернут на проспект Арена, все разойдутся по местам работы.

На трибунах, установленных только утром, стояли Шниттер и другие члены руководства партии. Сверкал небосвод, и солнце пекло с особенной яростью.

— Алло, товарищ! — обратился один из ораторов к распорядителю, суетившемуся под трибуной. — Принесите бутылки три лимонаду и несколько чистых стаканов. Жара предвидится адская, у меня уже язык на сторону…

Распорядитель побежал исполнять поручение. На проспекте Андраши появились колонны велосипедистов. Позади них, по восьми в шеренге, шагала гордость партии — союз металлистов. Над головами у них колыхался лес знамен. На руке у Новака была красная повязка с надписью «Распорядитель».

Гнев Новака пошел на убыль уже после разговора с Франком. В воскресенье, когда пришел Батори, он рассказал ему о том, что видел и слышал во внутреннем дворе. Но когда Японец рассвирепел и стал предлагать одно кровавое решение за другим, Новак совсем остыл. Сегодня утром вся история казалась ему только дурным сном, который лучше всего забыть. В особенности теперь…

Он улыбнулся Батори, шагавшему в рядах, но лицо Японца было хмуро, внутренний двор не давал ему покоя…

Уже показался монумент Тысячелетия и перед ним на коне вождь Арпад, несущийся покорять чужие земли, и к нему лились полки металлистов: судостроители «Ганза», рабочие «Шлик-Никольсона», с оружейного завода Чепеля, сельскохозяйственного, завода «Тудор» — под ногами у них сотрясался гранит мостовой. Слышались слова песни:

На гордом знамени Бокани
Горит наш лозунг боевой.
Вперед, друзья, на поле брани,
На грозный, на великий бей!

Наш лозунг — вольность для народа.

Ура! Да здравствует свобода!
Вперед, отряды бедняков!
Прекрасному Бокани слава!

«За избирательное право!» —

Грохочут сотни голосов.
Бальзам страдающим оно,
Хлеб голодающим оно.
Друзья, вперед, на поло брани,
Вперед, отряды бедняков!

— Долой национальное сопротивление!

— Да здравствует всеобщее, тайное, распространяющееся и на женщин избирательное право!

Забурлила новая песня:

Наш труд приносит пользу людям,
Но кем награждены мы будем?
Падет проклятый барский гнет —
Таят надежду миллионы,
И наше сердце горячо.
Давай еще, давай еще!

Новак был так горд, будто он родил всех металлистов…

На площади перед монументом Тысячелетия прослушали короткую речь и двинулись дальше. Один из ораторов подозвал к себе Новака:

— Товарищ, бегите на проспект Андраши и подгоняйте колонны, — очень медленно идут, уже четверть двенадцатого.

Новак побежал на проспект Андраши, за ним помчался Батори. Наборщики подошли к началу бульвара Терез, но так как пришлось ждать, они расстроили ряды, разбились на группы. Черномазый пузатый Розенберг каждую секунду смотрел на часы.

— Что там случилось впереди? — пробормотал он. — Чего они так медленно плетутся?

Новак и Батори повернули на бульвар Терез.

— Здорово! Сейчас, Игнац! Колонны пошли уже быстрее. Сейчас! — сказал Новак.

Розенберг зло, исподлобья смотрел на Новака. Стукнул по часам, золотой брелок запрыгал во все стороны.

— Ты распоряжаешься?

— Да… то есть…

— Скоро, что ли? — продолжал Розенберг. — Всеобщая забастовка объявлена до полудня. Полдня прошло, нам еще нужно набрать вечерние газеты. Зачем поставили наборщиков последними? Даже наклейстеренных послали впереди нас!

— А-а, Игнац, — ответил Новак возбужденно, — лучше о чем-нибудь другом подумай, — И тут же продолжал иным тоном: — Во-первых, милок, не вы последние: за вами каменщики, обойщики, пекари, ломовики…

— Хорошо, что не золотари!

— Оставь, Игнац, что за разговоры! — Новак наморщил лоб. — Твоему пузу тоже не повредит, если прогуляешься.

Розенберг поправил галстук, бросил взгляд на Японца и в глубине души почувствовал себя обиженным. Стоявшие позади него сначала в шутку, а потом серьезно закричали:

— Кто эта скотина?

— Чего приперся сюда этот осел?

— Не учите нас!

Пузатый наборщик положил часы на ладонь, как будто щупал пульс умирающего.

— Так прими к сведению, уважаемый товарищ распорядитель, — заявил он хриплым голосом, — сейчас без десяти двенадцать. Если вся эта музыка не кончится ровно в двенадцать, мы уходим. Нас не одурачите!

Батори вскинулся.

— Игнац, не стыдно тебе?

— Заткнись, не с тобой разговариваю! — обрезал его Розенберг.