Господин Фицек

Лайош уже сидел и улыбался. В первые месяцы он занимался исключительно тем, что спал, сосал и плакал. Но некоторое время спустя он смотрел уже на приближавшегося человека черными блестящими глазками, следил за его движениями. Только расстояния были для него еще не ясны: он протягивал руку, чтобы схватить солнечный луч, разместившийся на подоконнике. Иногда издавал и нечленораздельные звуки: «Ги-гги! Ги-ги-ги-гги!!»

Филологи фицековской семьи по-разному объясняли значение этих звуков. Банди, который в связи с въездом Лайоша в семью потерял привилегии самого младшего, считал, что «ги-гги» означает: Лайоша надо выкинуть из люльки. Пишта, горевший неистребимой любовью к ноздреватому сыру, утверждал, будто «ги-гги» означает, что нужно дать Лайчи — и ему, Пиште, конечно, тоже — кусок сыра, «но побольше». По мнению Мартона, Лайчи, наверное, мокрый, и «ги-гги» означает: «Перемените пеленку». Для Отто все это не значило ничего, и пусть все заткнутся и не болтают, потому что он хочет заниматься.

С серьезным лицом и нескрываемой гордостью по поводу того, что он перешел в следующий класс городского училища и даже лето использует для подготовки к учебному году, Отто углублялся в геометрическую задачу. Он учится и будет учиться. Он уже задумывался над судьбой отца. Хоть и не через ФТИО, но он все-таки осуществит его мечты: «Я выкарабкаюсь из этой грязи. Я стану барином».

А по мнению Фицека, ребенок голоден — и:

— Почему ты не дашь ему грудь? Это же денег не стоит.

По мнению жены Фицека, время кормления еще не подошло, и у Лайчи, по всей вероятности, режутся зубки, поэтому и повторяет он свое «ги-гги».

Словом, мнения фицековских филологов не менее разнились друг от друга, чем теории живших тогда в Венгрии буржуазных филологов, хотя мы должны признать, что фицековские объяснения языка были ближе к действительности.

Лето кончалось. Днем солнце еще накаляло кирпичные утесы города. На тротуарах перед домами сидели после работы сто — двести человек, а то еще и больше, свесив разморенные жарой головы. Но ночью дули прохладные ветры. И после энергичной битвы с клопами люди, закаленные десятилетними укусами, могли уснуть. Если окраинные улицы чесались, то на улице Бема рвали на себе искусанную кожу.

О природе города учебников еще не писали.

Когда гуляешь в лесу или в поле, нетрудно разобраться, что это береза, это дуб, это сосна, это мальва, это бузина, это пшеница, это овес, это рожь; это уж, это лягушка, это карась; это ворона, это стриж, это ласточка; это лиса, это заяц, это волк.

Но почему же молчат учебники о природе города? Разве в ней легче разобраться? Разве не так же важно было бы учить в школе: это улица Мурани, это помещение для лавки, это стоит двести форинтов, это отапливается, это не кишит насекомыми, это комната в два окна, она кое-как подходит для жилья; это текстильная фабрика, она утопает в пыли, и платят там гроши.

Или: это улица Бема, квартира с понедельной платой, она стоит в год триста шестьдесят пять форинтов; не отапливается, богата только насекомыми, в ней каменный пол, одно окно, солнце не заглядывает никогда — она не подходит для жилья.

Или: это проспект Андраши, это вилла, здесь нет квартирной платы, всегда тепло и нет насекомых. Эта комната залита солнцем, она с паркетом и на сто окон — это жизнь, построенная на жизни, отнятой у других.

Как охотно учили бы ребята с улицы Бема такого рода предметы!

2

Мастерская на улице Луизы не давала покоя г-ну Фицеку. Длинная улица, большое движение, на одном конце рынок, на другом — площадь Калвария, и только один сапожник. Верное дело!

Он ходил туда, посматривал на помещение, тревожился об его судьбе — и вздохнул облегченно только тогда, когда мороженщик снял его на лето. «Мороженое — сезонная работа. В сентябре снова будет сдаваться», — подумал он. В одну из ночей, особенно беспокойную из-за клопов, Фицек решил, что пора пуститься в серьезные рассуждения с домовладельцем. Жена почистила и выгладила его единственный костюм.

— Я Ференц Фицек, дипломированный сапожный мастер, — поздоровался он с Готлибом Фридом, лошадиномордым домохозяином дома № 5 по улице Луизы. — Я хотел бы нанять помещение.

— Присядьте, господин Фицек. Помещение освобождается с первого сентября, — ответил г-н Фрид. В носу у него сидел, вероятно, изрядный полип, так как рот он держал все время открытым. — Двести сорок форинтов на год. Платить каждые три месяца.

— Много, — ответил Фицек, садясь и следя за тем, чтобы не поднялись брюки, а то домохозяин может заметить, что он без носков. — Нет расчета. Даю двести форинтов.

Начали торговаться. Г-н Фицек заявил, что он серьезный человек, всегда производящий точные расчеты перед тем, как приступить к чему-нибудь. Г-н Фрид признал законность этого, но сказал, что у него самого тоже есть точные расчеты и дом не должен давать меньше пятнадцати процентов прибыли, а если он уменьшит плату на сорок форинтов, то не выйдет пятнадцати процентов, и тогда ему нет никакого расчета.