Госпожа

— Я заказала его для вас, — ответила я, глубоко затянувшись и наслаждаясь ледяным обжигающим напитком. — Либо это произведение искусства, либо улика. Названия пока что нет. Если хотите приобрести — цена двести тысяч евро. Плюс мои комиссионные, десять процентов.

— Вы сказали, что видео шло в прямом эфире. Свидетели?

— Да. Вы наверняка слышали о таком жанре фотографии как социокритика? Свидетели — художники. Они думают, что видели постановочное действие о том, как сила денег подчиняет себе материальную реальность. Ну или что-то вроде того. Сюрреализм, короче говоря.

— Вот как… — протянул он, и я подумала, что звучит это все и правда немного безумно.

— Так что вы покупаете запись, уникальное произведение искусства. И выполняете мое второе условие: Боттичелли достаются вашей жене. Ваш ход.

— И почему вы это делаете?

— Хочу, чтобы вы перестали лезть в мою жизнь. Оставили меня в покое, как я уже говорила вашему другу. Перестали убивать людей.

— Это смешно. Я никого не убивал! Ни эту вашу Машу, ни Гиша!

— Вы разгромили мою галерею в Венеции! — воскликнула я, перегнувшись через тело Баленски, чтобы достать пепельницу и использовать ее по назначению.

— Зачем мне это?

— Чтобы припугнуть меня! Чтобы получить картину!

— Подделку под Караваджо? Мне ни к чему, это ему она была нужна.

Баленски и правда выглядел напуганным, разъяренным, сбитым с толку, а вот Ермолов — нет. Он откровенно скучал. Скуку очень сложно изобразить, обычно люди всегда перегибают палку. Внезапно я осознала, что он действительно говорит правду.

Завышенное ощущение собственного статуса. На своем нелегком творческом пути, со всеми его взлетами и падениями, Караваджо всегда относился к успеху как к рамкам, ограничивающим художника. Удовлетворенное желание для него становилось достойным презрения. Клаустрофобичное пространство его картин, сведение целого мира к стенам одной комнаты — все это лишь трюки, которые пытаются убедить нас в том, что мы видим вещи такими, какими они являются. Нет ничего, кроме этих замкнутых пространств, поэтому наши глаза наверняка не обманывают нас, думаем мы. А потом созерцание настолько поглощает нас, что мы становимся слепы к тому, что происходит на его полотнах на самом деле. Живопись — обман. Будьте осторожны, не все есть такое, каким кажется. Откинув голову назад, я на мгновение вспомнила килим в моей венецианской квартире. Нет. Мне на ум вдруг пришла вычитанная где-то мысль о том, что момент коммуникации в произведении искусства проявляется как внезапно выступившая на поверхности души выпуклость. Все же было совершенно ясно, очевидно до идиотизма! С того самого дня в Париже, когда Рено придушил Монкаду, я всегда ставила себя в центр событий, а на самом деле была лишь спутником, вращающимся на периферийной орбите совершенно иной реальности! Другие — Казбич, Баленски, Ермолов, сам Монкада — играли по другим правилам. Поверхность оказалась загрязненной, и я не смогла разглядеть правду.

Я застонала. Лучше бы Баленски застрелил меня! Я все неправильно поняла, совершенно все!

24

Рассказ Ермолова занял несколько часов. Он говорил, а я слушала, и мы оба лежали на боку, подставив руку под голову, словно римляне на празднестве. Огромный дом, который поначалу показался мне таким зловещим, сейчас, когда мы лежали на теплом полу со стаканами с водкой, казался уютным, словно укрытый снежным одеялом кокон. Все было очень мило, но, слушая рассказ Ермолова, я чувствовала, как съеживаюсь и делаюсь крошечной от осознания собственного тщеславия.

— Я давно знал, что Баленски и Казбич меня обманывают, — объяснил мне Ермолов.

— Это я поняла. Для начала Баленски купил у Казбича подделку Ротко.

— То есть это вы заметили? — Ермолов вежливо сделал вид, что поражен моими способностями. — Отлично!

Здесь, наверное, мне стоило спросить у него, почему он настолько низкого мнения о моих способностях, но мне нужна была в первую очередь информация, а не признание моих достоинств. Проигнорировав комплимент, я спросила, почему же он тогда продолжал вести дела с Баленски.

— Нас многое связывает. Когда-то давно мы работали вместе в России. Запутанная история.

— Еще бы!

— Когда он предложил мне приобрести Караваджо, я сразу понял, что это фальшивка. На такую историю может купиться только полный невежда. Но он же ничего не знал о картинах, не любил их. Для него картины были просто вещами, предметами купли-продажи! Знаете, какая у него была единственная любимая картина? — доверительно наклонился ко мне он. — Его собственный портрет работы Сафронова!

— Фу! — непроизвольно вырвалось у меня, потому что Никас Сафронов специализировался на портретах известных личностей в классической манере и, к примеру, изобразил российского президента в образе Франциска I. — Наполеон?

— Смешно! Нет, Петр Первый.

— Вдвойне смешно! Так почему же вы пошли на это? Зачем согласились купить Караваджо?

— Баленски были очень нужны деньги. Он на мели.

— На мели?!