Госпожа Бовари

Спускались вечерние тени; низкое солнце, сквозя через ветви деревьев, слепило ей глаза. Там и здесь, вокруг нее, в листве и по траве, дрожали светлые пятна, словно колибри, вспорхнув, рассыпали свои перышки. Тишина царствовала повсюду; какою-то мягкою негой, казалось, веяло от деревьев; она чувствовала, как сердце ее опять забилось и кровь разливается по телу ласковой, млечной волной. Вдруг она услышала из-за леса, с далеких холмов, неопределенный долгий крик, голос, протяжно замиравший в воздухе; молча прислушивалась к нему: его музыка слилась с последними содроганиями ее потрясенных нервов. Родольф, с сигарой в зубах, чинил перочинным ножом одну из порванных уздечек.

Возвращались в Ионвиль тою же дорогой. Узнавали в грязи отпечатки подков, оставленные двумя лошадьми, шедшими рядом; те же кусты, те же камни в траве. Ничто вокруг не изменилось; но в ней совершилось нечто более важное, чем если бы передвинулись горы. Время от времени Родольф нагибался, брал ее руку и целовал.

Она была очаровательна на лошади. Прямая, с тонким станом, с коленом, подогнутым к гриве, вся розовая от воздуха и движения, в алом свете заката.

Въезжая в Ионвиль, ее лошадь загарцевала по мостовой. На нее смотрели из окон.

Муж за обедом нашел, что у нее свежий вид; но она притворилась, будто не слышит, когда он спросил ее о прогулке, и сидела молча, облокотясь на стол, над своим прибором между двух горящих свечей.

— Эмма! — сказал он.

— Что?

— Я заезжал сегодня днем к господину Александру; у него есть кобыла, старая, но еще видная, хотя есть ссадины на ногах; я уверен, что ее можно купить за какую-нибудь сотню экю… — И прибавил: — Думая, что это будет тебе приятно, я оставил ее за собою… купил… Хорошо ли я сделал? Скажи.

Она кивнула головой в знак согласия и через четверть часа спросила:

— Ты пойдешь куда-нибудь сегодня вечером?

— Да. А что?

— Нет, так! Ничего, друг мой.

Освободясь от Шарля, она пошла и заперлась в своей спальне.

Сначала она ощутила словно головокружение; видела деревья, дороги, рвы, Родольфа и чувствовала еще его объятия, а вокруг дрожала листва и свистели тростники.

Но, взглянув на себя в зеркало, она удивилась изменению своего лица. Никогда в жизни глаза ее не были такими огромными, черными и глубокими. Что-то неуловимое, разлитое во всех чертах, преображало ее. Она твердила; «У меня любовник! Любовник!» — упоенная этою мыслью, словно чувством наступившей для нее второй юности. Стало быть, и она узнает радости любви, лихорадку счастья, а она уже отчаивалась! Она вступает в чудесный мир, где все — страсть, самозабвение и безумие; лазурная бездна окружила ее, вершины страсти сверкают перед ее мысленным взором, а повседневность отступает куда-то далеко, вниз, в тень, в провалы между этими высотами.

Тут она припомнила героинь читанных ею романов, и лирический легион влюбленных преступниц запел в ее памяти родными, сестринскими, волшебными голосами. Жизнь ее самой становилась удостоверением этих вымыслов, правдою сказки; долгие мечтания ее первых лет осуществлялись, — так думала она, вглядываясь в себя в этом облике любовницы, давно снившемся ее желанию. И, кроме того, Эмма переживала радость удовлетворенной мести. Разве она не довольно страдала? Но теперь она торжествует, и любовь, так долго сдерживаемая, рвалась наружу ликующим потоком. Она упивалась ею без угрызений совести, безмятежно, беспечно.

Следующий день принес новые нежные отрады. Любовники обменялись клятвами. Она поведала ему свои горести. Родольф прерывал ее речь поцелуями, а она просила, глядя на него полузакрытыми глазами, еще и еще называть ее по имени и повторять, что он ее любит. То было, как накануне, в лесу — в шалаше долбежника деревянной обуви. Стены были из соломы, а кровля спускалась так низко, что стоять можно было только нагнувшись. Они сидели, прижавшись друг к другу, на ложе из сухих листьев.

С того дня они писали друг другу неукоснительно каждый вечер. Эмма относила свое письмо на край сада, к реке, и прятала его в расселину террасы. Родольф приходил за ним и взамен оставлял другое, которое она всегда находила слишком коротким.

Однажды утром, когда Шарль уехал до зари, ее охватило желание увидеть Родольфа тотчас же. Можно было сходить в Гюшетт, пробыть там с час и вернуться в Ионвиль, пока все еще спят. При этой мысли у нее захватило дух от нетерпеливого желания, и вскоре уже она быстрыми шагами, не оглядываясь, переходила луг. Светало. Эмма издалека завидела дом возлюбленного с двумя флюгерами, черневшими на бледном утреннем небе.

За двором фермы поднимался жилой корпус; это и был, конечно, господский дом. Она вошла, словно стены раздвинулись перед нею сами собою. Широкая прямая лестница вела в коридор. Эмма повернула ручку двери и в глубине комнаты увидела спящего человека. То был Родольф. Она вскрикнула.

— Ты здесь? Здесь? — повторял он. — Как же ты пробралась? А платье на тебе все мокрое!..

— Люблю тебя! — ответила она, охватывая его шею руками.