Госпожа Бовари

— От твоего-то мужа? Куда ему, бедняге… — И Родольф кончил фразу жестом, означавшим: «Я раздавлю его одним щелчком».

Она была изумлена его храбростью, но в то же время почувствовала в ней и какую-то наивную душевную грубость, ее оскорбившую.

Родольф долго раздумывал над историей с пистолетами. Если она говорила серьезно, то это смешно, думал он, и даже отвратительно, так как у него нет причин ненавидеть доброго Шарля, не пылая, как говорится, ревностью; по этому случаю Эмма дала ему торжественную клятву, которую он также находил безвкусной.

Она вообще становилась весьма сентиментальной. Они должны были, по ее желанию, обменяться миниатюрами, прядями отрезанных волос, а теперь она требовала колец, настоящих обручальных колец, в знак вечного союза. Часто говорила она ему о звоне вечерних колоколов и о голосах природы; расспрашивала о его матери, рассказывала о своей. Родольф лишился матери двадцать лет тому назад. Тем не менее Эмма утешала его в этой утрате слащавыми словечками, словно сиротку-малыша, и даже шептала порой, гладя на луну:

— Я уверена, что там, на небесах, обе наши матери одобряют нашу любовь.

Но она была так красива! Он не часто встречал столь чистую страсть! Эта любовь без разврата была для него чем-то новым, отрывавшим его от привычек безудержной жизни и в то же время льстившим его гордости и его чувственности. Восторженность Эммы, казавшаяся смешной его обывательскому здравому смыслу, в глубине души ему нравилась, так как она относилась к его особе. Мало-помалу, уверенный в ее любви, он перестал стесняться и незаметно изменил свое обхождение с нею. У него уже не было ни тех нежных слов, от которых она плакала, ни тех яростных ласк, что сводили ее с ума; бездонная любовь, в которой она тонула, мелела под ней, как вода реки, всасываемой собственным руслом, и она нащупывала ил. Но она не поверила, удвоила нежность, а Родольф все менее скрывал свое равнодушие.

Она сама не знала, сожалеет ли о том, что отдалась ему, или же, напротив, готова любить его еще сильнее. Унизительное сознание своей слабости переходило у нее в обиду, умеряемую сладострастием. То была уже не привязанность, а какой-то непрерывный соблазн. Он подчинял ее себе. Она почти боялась его.

Тем не менее в их внешних отношениях было больше согласия, чем когда-либо, так как Родольфу удавалось вести связь, как ему того хотелось; и через полгода, при наступлении весны, они оказались друг перед другом в роли супругов, спокойно поддерживающих пламя семейственного очага.

Настала пора года, когда старик Руо обычно присылал индюка в память излечения своей ноги. Подарок всегда доставлялся вместе с сопроводительным письмом. Эмма перерезала веревку, которою оно было привязано к корзине, и прочла следующие строки:

«Милые мои дети!

Надеюсь, что настоящее письмо застанет вас всех в добром здоровье и что индюк и на сей раз не уступит прежним; кажется мне, что он даже помягче и, смею сказать, пожирнее. Но в следующий раз, для перемены, пришлю вам петуха, если только вы не предпочитаете, однако, курочек, а вы верните мне, пожалуйста, корзинку вместе с двумя прежними.

У меня случилась беда с сараем — крышу с него в непогодную ночь ветром сорвало и снесло на деревья. Урожай тоже не бог знает какой. Словом, не знаю, когда с вами увижусь. Мне так трудно теперь покидать дом, с тех пор как я один, дорогая моя Эммочка!»

Здесь был пропуск, словно добряк положил перо и немного задумался.