Госпожа Бовари

«О себе могу сказать, что здоровье недурно, если не считать насморка: схватил его на днях на ярмарке в Ивето. Ездил туда нанимать пастуха, а старого прогнал за чрезмерную разборчивость в пище. Какое мучение с этими разбойниками! К тому же он был и грубиян.

Я слышал от торговца, который был зимою в ваших краях и приходил зубы рвать, что Бовари работает дельно — что меня не удивляет, — и он показывал мне свой зуб; мы с ним пили кофей. Спрашивал его, не видал ли он тебя; он сказал, что нет, а что на конюшне видел двух лошадок, из чего я понял, что дела идут на лад. Ну и слава Богу, милые детки, и да пошлет вам Господь всякого благополучия.

Прискорбно мне, что до сих пор не видел я возлюбленной моей внучки, Берты Бовари. Я посадил для нее в саду под твоим окном сливу и запретил трогать ее, а со временем буду из этих слив варить для нее одной варенье и хранить у себя в шкафу, к ее приезду.

Прощайте, дорогие детки. Целую тебя, дочка, и тебя также, дорогой зять, и крошку — в обе щечки.

Остаюсь с пожеланием всех благ любящий вас отец

Теодор Руо».

Она сидела несколько минут, держа в руках толстую бумагу, через сеть орфографических ошибок следя за нежною мыслью старика, клохчущею из-под них, как курица из-под колючей изгороди. Чернила были осушены золой из камелька, и щепотка серой пыли осыпалась с письма на ее платье: ей мнилось, она видит отца, наклонящегося к очагу достать щипцы. Как давно не сиживала она возле него, на табурете, перед камином, подкладывая поленья в пламя вспыхивающих с треском морских тростников!.. Она вспомнила залитые солнцем летние вечера. Жеребята ржали, когда проходили мимо них, и скакали, скакали без устали. Под ее окном был сотовый улей; пчелы, кружась в солнечном свете, ударялись о стекла и отскакивали, как золотые пули. Какое было счастье в те времена! Какая свобода! Какие надежды! Какой избыток иллюзий! Теперь уже их не осталось. Она растратила их в скитаниях души, через ее последовательные жизни — в девичестве, в замужестве и в любви; она расплачивалась ими непрерывно, как путник, оставляющий часть своего богатства на всех постоялых дворах.

Но кто же виновник ее злополучия? Что случилось, необычайное и внезапное, что перевернуло ее жизнь? Она подняла голову, оглядываясь, словно ища увидеть глазами причину своих страданий.

Апрельский луч играл на фарфорах ее этажерки; в камине горел огонь; она нащупывала под своими туфлями мягкий ковер; день был ясный, воздух — теплый; слышала, как ее девочка заливается веселым хохотом.

Малютка каталась по лужайке, где ворошили скошенное сено; всползала на верх стога; нянька придерживала ее за юбку; Лестибудуа рядом сгребал сено, и каждый раз, как он подходил, она нагибалась к нему, махая ручонками.

— Дайте мне ее! — воскликнула мать, бросаясь расцеловать ребенка. — Как я тебя люблю, моя крошка! Как я тебя люблю!

Заметив, что кончики ушей у девочки запачканы, она поспешно позвонила, чтобы принесли теплой воды, вымыла ее, переменила на ней белье, чулки, башмачки, задала тысячу вопросов о ее здоровье, словно только что вернулась из путешествия, и наконец, поцеловав ее еще раз и поплакав, отдала няньке, стоявшей с раскрытым ртом перед этим приливом нежности. Вечером Родольф нашел ее необычайно сосредоточенной.

«Пройдет, — решил он, — это каприз». — И пропустил кряду три свидания.

Когда он явился, она выказала ему холодность, почти презрение.

«Увы, напрасно трудишься, бедняжка…» Сделал вид, что не замечает ни грустных вздохов, ни носового платка, который она теребила.

Вот когда настала для Эммы пора раскаяться!

Она даже спрашивала себя, за что именно она ненавидит Шарля и не лучше ли было бы, если бы она могла его полюбить. Но он подавал мало поводов к возврату ее нежности; и она была в большом затруднении, как проявить свою решимость самопожертвования, — когда аптекарь неожиданно доставил ей удобный к тому случай.