Госпожа Бовари

Хотелось ли ей дурачить своих семейных, или она услаждалась этим своеобразным стоицизмом, желая глубже ощутить всю горечь того, что собиралась покинуть? Но к окружающему ее она была, напротив, беспечна: жила как в тумане, всецело поглощенная предвкушением будущего близкого счастья. Это был постоянный предмет нескончаемых разговоров с Родольфом. Она опиралась о его плечо и шептала:

— И вот мы окажемся с тобою в дилижансе!.. Как ты думаешь? Возможно ли это? Мне кажется, что в ту минуту, как карета тронется, это будет такое чувство, будто мы поднимаемся на воздушном шаре, будто уносимся за облака. Знаешь, я считаю дни?.. А ты?

Никогда госпожа Бовари не была так прекрасна, как в это время; она была прекрасна тою неопределимою красотой, которая рождается из радости, воодушевления, успеха и есть не что иное, как гармония между настроением и внешними обстоятельствами жизни. Ее вожделения, ее горести, опыт наслаждения и вечно юные надежды, подобно удобрению, ветрам, дождю и солнцу, влияющим на рост цветов, мало-помалу позволили ей развернуться, и она расцвела наконец со всею пышностью, во всей полноте своих природных сил. Ее веки были, казалось, нарочно выточены для долгих влюбленных взглядов, в которых зрачок исчезал, меж тем как усиленное дыхание раздувало ее тонкие ноздри и приподнимало напухший уголок ее губ, оттененных легким черным пушком. Можно было подумать, что какой-нибудь искусный в любовных обольщениях художник расположил жгуты волос на ее затылке: они падали тяжелою массой, небрежно и подчиняясь случайностям любви, ежедневно их распускавшей. Ее голос нашел более мягкие переливы, ее стан — более гибкие очертания; что-то неуловимо тонкое и пронизывающее отделялось от самих складок ее платья и сгиба ее ноги. Шарль, как и в первое время после брака, находил ее упоительной, неотразимой.

Возвращаясь ночью домой, он не осмеливался ее будить. От фарфорового ночника дрожал на потолке круг света, а задернутые занавески маленькой люльки были похожи на белый шатер, круглившийся в тени у края постели. Шарль глядел на обеих. Ему казалось, он слышит легкое дыхание ребенка. Его дочка будет расти; каждое время года будет приводить с собой новую в ней перемену. Он уже видел, как она возвращается в сумерки из школы, веселая, смеющаяся, в закапанном чернилами балахончике, с корзинкою на руке. Потом следовало бы поместить ее в пансион, это будет стоить денег: как быть? Он погружался в раздумье. Не снять ли в окрестностях небольшую ферму? Он сам наблюдал бы за хозяйством по утрам, до объезда больных. Откладывал бы доход в сберегательную кассу; купил бы со временем какие-нибудь — все равно какие — акции; притом его практика должна расшириться; он на это рассчитывает, так как желает непременно дать Берте хорошее воспитание, развить в ней дарования, обучить ее музыке. А как она будет красива — ведь вся в мать — лет в пятнадцать! Летом обе будут носить одинаковые соломенные шляпы! Издали будут их принимать за двух сестер.

Он воображал дочь вечером, при свете лампы, за работой, подле него и Эммы; она будет вышивать ему туфли, вести хозяйство, оживлять весь дом своею веселостью и миловидностью. Потом придется им подумать об устройстве ее судьбы, подыскать ей честного жениха, с прочным положением, она будет с ним счастлива на всю жизнь.

Эмма не спала — притворялась, что спит; и когда он погружался в сон рядом с ней, она просыпалась, охваченная иными видениями.

Четверка лошадей вот уже целую неделю мчала ее вскачь в новый край, откуда они никогда не вернутся на старые места. Они едут, едут, тесно обнявшись, молча. Порой с горной высоты завидят вдруг блистательный город с куполами, мостами, кораблями, с лимонными рощами и беломраморными соборами, где на остроконечных колокольнях свили себе гнезда аисты. Лошади идут шагом по большим гладким плитам; букеты цветов лежат на мостовой, их предлагают продавщицы в красных корсажах. Слышится звон колоколов, ржание мулов, рокот гитар и плеск фонтанов, тонкая пыль которых, падая, освежает груды плодов, нагроможденных пирамидами у подножия бледных статуй, улыбающихся под струями водометов. Вечером приезжают они в рыбачью деревню; коричневатые сети сохнут на ветерке, растянутые в ряд перед хижинами вдоль берегового обрыва. Там они останутся жить, поселятся в низком домике с плоскою крышей, над которой колышутся листья пальмы, в углу залива, у самого моря. Они будут кататься в гондоле, качаться в гамаке; жизнь их будет легка и просторна, как их широкие шелковые одежды, вся теплая и звездная, как те ласковые ночи, какие они будут созерцать. И на беспредельности этого воображаемого будущего не всплывало ничего особенного; дни, равно великолепные, были похожи один на другой, как волны; и все это колебалось на горизонте, бесконечное, гармоническое, голубое, залитое солнцем. Но вдруг ребенок закашляет в своей постельке, или Бовари захрапит громче — и Эмма забывалась сном только под утро, когда за окнами брезжил рассвет, и мальчик Жюстен на площади уже раздвигал ставни аптеки.