Госпожа Бовари

Она послала за Лере и сказала ему:

— Мне бы нужен был плащ, длинный, с пелериной, на подкладке.

— Дорожный. Вы едете? — спросил он.

— Нет! Но… все равно, я могу на вас рассчитывать, не правда ли? Это спешно.

Он поклонился.

— Мне необходимо еще иметь, — продолжала она, — сундук… не слишком тяжелый… не громоздкий.

— Да-да, понимаю, приблизительно девяносто два сантиметра на пятьдесят, как теперь делают.

— С мешком для туалетных принадлежностей.

«Решительно, — подумал Лере, — в доме нелады».

— Послушайте, — сказала госпожа Бовари, вынимая из-за пояса свои часики, — возьмите это; это пойдет вам в уплату.

Но торговец вскричал, что она его обижает, они не первый день знакомы; разве он может ей не доверять? Что за детская фантазия? Она настояла, однако, чтобы он взял хоть цепочку, и Лере, опустив ее в карман, уже уходил, как вдруг она опять его окликнула:

— Вы оставите вещи у себя. Что касается плаща (она с минуту колебалась) — нет, и его не привозите, вы сообщите мне только адрес портного и предупредите его, чтобы плащ был выдан мне по первому требованию.

Побег должен был состояться в следующем месяце. Она поедет из Ионвиля будто бы за покупками в Руан. Родольф запасет места в дилижансе, выправит паспорта и даже напишет в Париж, чтобы занять свободное купе на двух в почтовой карете до Марселя, где они купят коляску и откуда, не останавливаясь, поедут на Геную. Она должна отослать свой багаж к Лере, который распорядится о доставке его на «Ласточку», так что никто ничего не заподозрит. Во всем этом плане не было ничего предусмотрено о ребенке. Родольф избегал говорить о нем. Она, быть может, вовсе о нем не думала.

Родольфу нужно было еще около двух недель, чтобы закончить кое-какие дела; прошла одна, и он попросил новой отсрочки еще недели на две; потом сказался больным; потом предпринял поездку; так прошел август месяц, и после всех этих проволочек они назначили отъезд окончательно на понедельник, 4 сентября.

Наступила суббота; послезавтра нужно было трогаться в путь.

Родольф пришел вечером раньше, чем обычно.

— Все ли готово? — спросила она его.

— Да.

Они обошли клумбу и сели возле террасы, на край каменной садовой ограды.

— Ты грустен, — сказала Эмма.

— Нет, почему же?

Между тем он глядел на нее с какою-то особенною, странною нежностью.

— Быть может, потому, что уезжаешь? — продолжала она. — Покидаешь то, к чему привязался, привык?.. Ах, я понимаю это… Но у меня нет ничего на свете! Ты для меня все. Зато и я буду всем для тебя: буду тебе семьей, родиной; буду о тебе заботиться, тебя любить.

— До чего ты очаровательна! — сказал он, схватывая ее в объятия.

— Правда? — сказала она с веселой негой. — Ты меня любишь? Поклянись!

— Люблю ли, люблю ли тебя? Я тебя обожаю, любовь моя!

Круглая багровая луна вставала низко над землей из-за края луга, быстро плыла между ветвями тополей, прикрывавших ее местами, как черная, дырявая занавеска; потом появилась, блистая белизной, в пустом, озаренном ею небе, замедлила путь и уронила на реку большое пятно, вспыхнувшее мириадами звезд. Серебряный свет извивался и корчился в реке до самого дна, подобясь безголовой змее, одетой сверкающими чешуями. Похож он был также и на чудовищно громадный многосвечник, с которого струились, обливая его весь, растопленные алмазные капли. Ночь, тихая, простерлась окрест; пелены тени легли меж листвой. Эмма, прикрыв глаза, ловила полным дыханием легковейный свежий ветер. Они молчали, бессильные оторваться от овладевших ими грез. Былая любовь хлынула в их сердца, изобильная и безмолвная, как бежавшая внизу река, разнеженная, как разлитый вокруг запах сирени, и отбрасывала на их воспоминания длинные, печальные тени, длиннее и печальнее, чем тени от неподвижных ив, протянувшиеся по траве. Часто ночной зверек, еж или крот, выходя на охоту, шелестел листьями, или время от времени слышно было, как срывался и падал со шпалеры зрелый персик.

— Что за дивная ночь! — сказал Родольф.

— А какие ночи нас ждут! — ответила Эмма. И, словно говоря сама с собою; — Да, хорошо будет путешествовать… но почему же на сердце у меня такая грусть? Страх ли то перед неизвестным?.. Или все же больно отрываться от всего, что стало привычным?.. Или же?.. Нет, это избыток счастья! Какая я малодушная, не правда ли? Прости меня!

— Еще есть время! — воскликнул он. — Подумай, быть может, ты будешь раскаиваться в сделанном.

— Никогда! — ответила она порывисто. И, приблизясь к нему, сказала: — Какое же несчастье может меня постигнуть? Нет пустыни, пропасти, океана, которых бы я не перешла об руку с тобой. Каждый день совместной жизни будет все теснее, все беззаветнее сливать нас в одно существо. Ничто более не будет смущать нас, не будет тревог, не будет препятствий! Мы будем одни: ты да я, глаз на глаз друг с другом, всецело друг для друга — навеки…

— Да… да… да… — твердил он время от времени. Она перебирала пальцами его волосы и повторяла по-детски, а крупные слезы катились по ее щекам:

— Родольф! Родольф!.. Милый мой, маленький Родольф!

Пробило полночь.