Госпожа Смерть. История Марии Мандель, самой жестокой надзирательницы Аушвица

Снаружи пылали огоньки высотой в метр, молодые люди [горели] в крематории, его присутствие в этой темной ночи торчало жутким перстом, а дурной запах разносился по всему лагерю. Даже в такой день они не переставали делать свое жуткое дело. Это и были в то время мои рождественские свечи.

Эрмини Шулунг, Blockführerstube

[кабинет начальника блока]¹

Рождество 1943 года выпало на середину очень холодной зимы. В канун Рождества Марию, немецких надзирательниц и Volksdeutsche («самых достойных немцев») пригласили на вечеринку в дезинфекционный блок. В меню был луковый суп и выступление лагерфюрера Хёсслера. Северина Шмаглевская вспоминает, что Хёсслер произносил банальную речь, полную избитых заверений, и обещал награды за хорошее поведение, при этом часто повторяя: Wir Deutsche! Wir Deutsche! Wir Deutsche! («Мы – немцы!»)².

Для развлечения приводили музыкантов. Одна юная музыкантка из оркестра ярко вспоминала свое первое Рождество в лагере:

– Я была совсем маленькой и совсем юной, моя голова была обрита. Эсэсовцы устроили вечеринку… Они попросили меня сыграть рождественскую песню на свирели. Они надели на меня розовое платье и розовую ленту – ленту повязали вокруг лица, как у зубного врача.

Девушка исполнила песню и наблюдала, как в ту же ночь труппа Берлинского театра была отправлена в газовую камеру³.

Рождество было единственным днем в лагере, который не начинался и не заканчивался перекличкой⁴, и позже Шмаглевская рассказывала о необычном концерте женского оркестра, на который были допущены все женщины, кроме тех, кто сидел в одиночной камере. Толпа женщин была взволнована отсутствием эсэсовцев и внимательно слушала концерт.

Альма начала дирижировать грустную и безрадостную мелодию⁵, в которой участвовала Пуффмутти Мусскеллер, печально известная заключенная и капо[5], содержавшаяся как в Равенсбрюке, так и в Аушвице. Мусскеллер, талантливая йодлер [6], уже несколько месяцев безуспешно упрашивала Альму позволить ей присоединиться к оркестру. В тот раз Альма уступила ей.

Северина Шмаглевская ярко описала, как Мусскеллер, с налитыми кровью глазами и раскинутыми руками, раскачивалась, задыхалась и откидывала голову назад, чтобы спеть. Песня была «выжимкой тоски»: Wien, Wien, nur du allein («Вена, город моей мечты»). Терзания Мусскеллер и ее звериные крики, не похожие на пение, придали песне «отчаяние». Оркестр уловил настроение песни и играл пылко, вторя настроению песни и своему собственному настроению. «Распахнулись и запели на все голоса джунгли тоски, которые стороной обходили заключенные». Внутри бани стало душно, так как снаружи продолжал падать снег⁶.

В конце концов пение Мусскеллер вышло из-под контроля и превратилось в истерику, и она начала заменять некоторые слова вульгарными. Альма разрыдалась и остановила музыку. После выступления Альма чуть не упала в обморок, сказав в отчаянии: «Мы уходим»⁷. Исполнительница Рахела Олевски вспоминала:

– Я смотрела на лицо Альмы Розе. Она была так несчастна, что расплакалась после представления. Что она [Мусскеллер] наделала? Она погубила оркестр!⁸

После того как Мусскеллер заставили замолчать, она стала злейшим врагом Альмы⁹.

Одна заключенная вспоминала, что на Рождество все надеялись получить лишнюю порцию картошки. «Но было уже темно, а еды все не было. Казалось, эти часы тянулись вдвое медленнее». Наконец принесли ужин, но там был только маленький половник с репой и водой¹⁰.

«Тем временем совсем стемнело, и кто-то начал петь рождественскую песню. Я никогда не забуду эти голоса. Хотя они звучали на разных языках, все равно слышался один и тот же звук детских голосов: «Тихая ночь, святая ночь», который в конце распадался на душераздирающие рыдания»¹¹.

Глава 49 Парадокс надзирателей лагеря

Каждый, кто там находился, в какой-то момент сделал что-то хорошее, и это было самым страшным. Если бы эсэсовцы в Аушвице всегда творили только зло, я бы сказала себе, что они прирожденные садисты и не могут действовать иначе. Однако эти люди знали разницу между добром и злом.

Элла Лингенс-Райнер¹