Государева крестница

— Это в тебе от лёгкой жизни, — сказала она однажды после такого пререкания, — сызмальства ты привыкла к своеволию, а ведь так не проживёшь! Я и отцу твоему сколь раз говорила, что неладно он делает, чадо к повиновению приучать надо от младых ногтей, — да ведь с ним поди поспорь, как вколотит чего себе в башку... Ничего, говорит, успеет ещё наповиноваться — это про тебя, значит, — пусть хоть в младости поживёт вольно. Так что ж лучше, скажи на милость, коли сам понимает, что без повиновения никому не прожить — это уж кому как придётся, по мужниной ли воле ходить, аль по хозяйской, аль по государевой, — так не легче ль будет, коли ты к этому мало-помалу приучена, почитай с младенчества? Позднее-то переучиваться — оно больнее будет!

Мамушка вообще любила потолковать о пользе послушания, и Настя вроде бы понимала отчасти разумность её рассуждений, но применять их к себе охоты не испытывала. Она не собиралась ни наниматься на работу к какому-то «хозяину», ни служить великому государю, а вот замужество — дело другое. Этого, понятно, не избежишь (да и не хотелось бы избежать, говоря по совести), но там ещё неизвестно, как получится. Будто так уж и все жёны «ходят по мужниной воле»! А супротив того не бывает? Иная баба так захомутает своего супружника, что тот её лишь глазами всё и видит и делает всё по её подсказке...

В этом, конечно, тоже радости не много: что за муж, коли позволил себя изничтожить? Это уж только коли за немилого отдадут, там только одно и остаётся — отвоёвывать своё не мытьём, так катаньем. А коли он тебе люб, так и сама не захочешь спорить, над кем чья воля. Неужто стала б она препираться с Андреем?

Мамка была права в одном: так, как привыкла Настя жить сызмальства, до седых волос не проживёшь. Ни кручина, ни радость не могут длиться бесконечно, не чередуясь, иначе тоже было б не по справедливости — если б одному выпало на долю только радоваться, а другому достались бы горести да труды. Эта мысль всё чаще возвращалась к ней теперь, когда она, словно впервые оглянувшись на свою жизнь, сообразила вдруг, как складно да удачно всё в ней — по сю пору — получалось. И радоваться этому было не к месту, ежели до конца признать мамушкину правоту.

Да это и раньше приходилось ей слышать, просто внимания как-то не обращала, не давала себе труда задуматься. Люди в слободе живут не таясь, на виду у соседей, и разного рода семейные происшествия обычно делались предметом обсуждения среди фрязинских работниц; в этом смысле у Насти хватало и опыта, и наблюдений. Редко в какой семье царили мир да согласие, да и «мир» этот чаще всего был просто умением не выносить сор из избы: прилюдно не лаются, не рукоприкладствуют — и слава Богу. Изо всех живущих в округе про одну лишь Кузнецову дочку говорили, что ей повезло — вышла замуж за милого, и все ей завидовали. А обернулось горем: двух лет не прошло, и зашибли его насмерть в кулачном бою, а молодую вдову мало погодя снова просватали. Второй муж тоже был вдовец — годами годился ей без малого в отцы — и сразу стал её всячески притеснять. Когда Настя однажды стала при Онуфревне ругать кузнеца — чего ради выдал дочь за такого кощея, — та укоризненно погрозила пальцем:

— Что несуразицу-то городишь, при чём тут он? Значит, так ей на роду было написано. А она что ж, думала, что и второй будет мил да хорош? И того довольно, что ей по первому разу посчастливилось, а за это всегда платить приходится. Даром-то оно ничего не даётся...

От таких речей Настю пробирало ознобом. Возразить не возразишь — вроде опять-таки всё по справедливости, — а принять страшно. Неужто и впрямь за счастье всегда надо платить?

КНИГА ВТОРАЯ

1

сень, в этом году необычно ранняя, всё больше угнетала комтура фон Беверна. День начинался с того, что он проклинал себя за согласие взять на себя эту безнадёжную посольскую миссию, потому что она — как и следовало ожидать — действительно оказалась безнадёжной. Старого Фюрстенберга привозили в Москву, свидания с послом ему не дали, но царём он был принят и (что тоже можно было предвидеть) наотрез отказался от предложенного ему данайского дара — возглавить орден, возрождённый к жизни под протекторатом сумасшедшего московита. И даже не возглавить, ибо на эту непосильную уже для старца роль прочили молодого Кетлера (сына «курляндского герцога»); от Фюрстенберга требовалось лишь принести Иоанну ленную присягу — не свою личную, но от имени всего ордена. Естественно, магистр сразу отверг оскорбительное предложение, хотя и понимал, что родины ему теперь не увидеть и придётся ждать смерти на чужбине.