Государева крестница

Но что было теперь делать ему самому? Открыть всё Фрязину или Лобанову означало бы не только погубить их обоих, но и — хуже того! — почти наверняка погибнуть самому. Ибо в случае чего у тех на пытке вытянут, кто донёс, кто сообщил. Погибнет он сам, сгинут и Бориска с Аришей, беда разбежится кругами, как от кинутого в пруд камня. Да и Настасью это не избавит: только хуже будет.

Его всё настойчивее искушала мысль о ненужности каких бы то ни было действий: будь всё как будет, в конце концов, такое ли уж это было бы горе для оружейниковой дочки? На Западе, сам Юсупыч про то рассказывал, для молодой да пригожей жёнки нет более завидной доли, чем стать государевой метрессой. Оружейник в накладе не останется, а Лобанов погорюет, конечно, да ведь и утешится рано или поздно. Мало ли на Москве невест! Ещё и покраше той Настёнки сыскать можно.

Но в таких мыслях было что-то нечистое, Димитрий Иванович не мог этого не понимать. Такое же нечистое, как и выношенный колдуном сатанинский замысел совокупить Иоанна с его же крёстной дочерью. Как могли такое замыслить? Неужто и впрямь отступился Господь от русской земли, если теперь невозбранно творятся здесь такие дела, что и помыслить страшно... Но это может быть и испытанием! Ничто на земле не происходит без воли Божией, однако воля эта проявляется в деяниях человеческих, действовать же мы вольны беспредельно — Бог никого и никогда не принуждает к добрым делам. Так же и нечистый бессилен склонить ко злу того, кто этого не хочет. Ему дозволено лишь искушать нас, а против твёрдой воли к добру бессильны все его ухищрения; последний — окончательный — выбор всегда за человеком. Не будь я свободен сам выбрать между грехом и добродетелью, не было бы разницы между святым и грешником: про каждого можно было бы сказать, что не сам он выбрал, а его принудили...

Может быть, теперь и ему — боярину Годунову — надо сделать такой выбор? Он волен отстраниться и промолчать, убедив себя, что плетью обуха не перешибёшь и малому человеку негоже встревать в дела великих мира сего, какими бы греховными эти дела ему ни казались. Но он же — если осознает всю греховность, всю мерзость замышляемого злодеем-чернокнижником — он же волен и попытаться тому воспрепятствовать в меру сил. Воспрепятствовать, не гадая о том, удастся ли попытка, и не спрашивая себя, насколько она опасна. Спрашивать такое и вовсе глупо — любой дурак поймёт, что опасность тут страшная.

Однако сравняться в греховности с тем же Бомелием не менее опасно. Муки адовы пострашнее того, что можно испытать в Малютовых застенках. Он же, промолчав, неизбежно сравняется с ними обоими — и с проклятым Елисеем, и с государем... Мысленно поставив их рядом, Годунов сам испугался: само сравнение было кощунственно до предела. Как человек Иоанн тоже будет держать ответ перед престолом Всевышнего за все свои земные дела; но с него как с миропомазанника спрос будет, надо полагать, совсем иной. Возможно, ему, отягчённому исполинским бременем власти, простится то, что непростительно для нас, живущих налегке. А возможно и другое: кому больше дано, с того больше и спросится. Поистине пути Господни неисповедимы!

Утомившись мудрствованием, Димитрий Иванович решил ничего пока не предпринимать. Там видно будет! Однако, когда ему на глаза попался Кашкаров, он вдруг — словно за язык что потянуло — спросил о сотнике Лобанове, будет ли тот в наряде на будущей неделе.

— А на что он тебе? — непривычно хмуро спросил приветливый обычно стрелецкий голова.

— Да у меня, вишь, кречет добрый захирел, — с ходу извернулся постельничий, — а соколятник такая дурында, что ни толку от него, ни проку, давно гнать пора. Лобанов же, слыхать, здорово в ловчей птице разбирается...

— Лобанов? — удивлённо переспросил Кашкаров. — Ни разу его с соколом не видал!

— Ну, значит, набрехали мне. Жаль, я думал, может, совет какой даст.

— А на той неделе его вообще в Москве не будет, ему в Коломну ехать велено.

— Во-о-она что, — озадаченно протянул Годунов. — Ну тогда какой с него спрос!

Он не понимал, с чего вдруг заговорил с полковником и почему его кольнуло тревогой при известии об отъезде сотника. Казалось бы, что такого, — человек служивый, мало ли куда и зачем могут послать... Но случайно ли Кашкаров сказал «велено ему ехать», а не «я его посылаю»? Не будь подслушанного арапом, он бы это мимо ушей пропустил, не обративши внимания; однако, ежели сопоставить с замыслом чёртова колдуна, то слова «велено ехать» можно истолковать как угодно — вплоть до самого худого. В Москве человека зарезать легче, чем комара убить, однако убийство сотника такого полка, как кашкаровский, незамеченным не пройдёт. А к чему лишние толки? Проще «велеть ему ехать» куда-нибудь с глаз долой, а там — ищи-свищи...