Государева крестница

— Про то и говорю. Какое у тебя, Фёдорович, дело ко мне? А то я и в сам деле хочу на Пречистенку ещё сбегать.

— Дело к тебе есть. И оно, боюсь, не по душе тебе придётся. Да куда денешься, служба!

— Что такое? — насторожился Андрей.

— Придётся тебе, брат, в Коломну ехать. Тамошний стрелецкий голова вконец, слышно, заворовался, такое там блядство развёл, что не приведи Господь. Не ведаю, однако, истинно ли так, или поклёп на него возводят. Тоже и такое бывает. Поэтому поезжай в Коломну и досконально во всём разберись.

— Окстись, Фёдорович! Как это я, сотник, буду с самим головой «разбираться»? Да он пошлёт меня к распротакой матери, и прав будет. Я бы на его месте тоже послал.

— Не понял ты меня, тёзка. Я разве сказал тебе брать того голову аль смещать его с должности? То без тебя сделают, буде подтвердится вина. А ты туда приедешь, поживёшь, поглядишь, как и что. Заведёшь дружбу кой с кем из стрельцов, в кружале с ними посидишь, помалу расспросишь, как там и что. Ежели голова и впрямь вор, того не скрыть, кто-то да проговорится... Ты чего это надулся ровно мышь на крупу?

— Да что-то невдомёк мне. — Андрей нахмурился. — Мы что ж, по Разбойному приказу отныне числимся?

— По какому ещё Разбойному, опомнись!

— А ясно по какому, ежели меня, стрельца, шлют по чьё-то воровство тайно выспрашивать! У Шапкина что, своих истцов[19] не хватает? Не ожидал я, Андрей Фёдорович, что ты на такое согласишься!

— Да замолчи ты... дурак! — Полковник в сердцах хватил по столу кулаком.

— Как скажешь. — Андрей поклонился с издевательской покорностью. — Могу и помолчать, мне-то что! Только не больно-то на моё рвение полагайся, что я тебе во мгновение ока всё про того вора разведаю. Меня, слышь, другому учили, к сыскному же делу не приспособили. Когда велено ехать?

— Как сможешь, так и поезжай. Волынить тут нечего. Двумя днями на сборы обойдёшься?

— Обойдусь! — бросил Андрей, не оборачиваясь, уже с порога.

— А ну подь сюда! — Оклик Кашкарова хлестнул его как плетью, он вернулся, сел хмуро, упёршись взглядом в исщербленную ножами столешницу. Начальник налил ему из баклаги, себе из сулейки. — Пей да слушай, что скажу. В Коломну не за тем тебя посылаю, насчёт головы это я... сам придумал. Да, видать, худо придумал — не подумавши. В ином тут дело, Ондрюшка. Из Москвы надобно тебе съехать на малое время... на кое досконально — покамест сказать не могу.

Андрей не донёс чарку до рта, опустил на стол.

— Как это «съехать из Москвы»? — спросил он недоумённо. — Чего ради?

— Мыслю, безопаснее тебе там будет.

— А я опасностей бегать непривычен, тебе-то, полагаю, то должно быть известно!

— Да известно, известно, — усталым голосом согласился полковник, — только опасностей ты, Ондрюша, настоящих ещё не видал... Татары, литовцы... али крыжаки эти ливонские... это что! Пострашнее бывают зверюги, ты уж старику поверь...

В его словах почудилось Андрею что-то такое, от чего в нём сразу пропала запальчивая охота возражать, спорить. Старик, видно, и впрямь не мог сейчас сказать больше того, что сказал. Это было необычно для того Кашкарова, которого он давно знал и любил, как можно любить старшего соратника — старшего и по возрасту, и по чину. Тот сказал бы всё как на духу, ничего не утаивая. Что же заставляет его таиться теперь?

— Ты пятьдесят пятый год[20] помнить? — спросил вдруг Кашкаров. — Когда Москва по-большому горела? Тебе тогда годков десять было, пожалуй...

— Около того. А пожар тот как не помнить!

— И бунт помнишь?

Андрей подумал, медленно покачал головой:

— Не-е, того не видал... Помню, вроде слыхать было, что бунтуют людишки... Глинских, никак, ладились имать?

— Их, — кивнул Кашкаров. — Князя Юрия прямо в Успенском соборе кончили... Он после на Лобном месте долго лежал. Плохо, однако, что матушку его, главную-то ведьму, тогда не отловили...

Андрей не сразу понял.

— Какую это? — спросил он.

— Одна у него мать была... та же, что и у Михайла, и у Елены. Княгиня Анна! Москва-то, всем ведомо, через неё и сгорела, через её окаянное ведовство... Она жуткое творила... — полковник понизил голос, подался через стол к Андрею, — упокойников, слышь, из могил ей выкапывали — зелье из них готовила, дабы тем зельем пал пускать...

Андрей в страхе осенил себя крестным знамением.

— Погоди-ка, Фёдорович, — сказал он после недолгого раздумья, — Анна, говоришь, была матерью великой княгини Елены, та же — матерью Великого государя? Так это что ж выходит. ..

— То и выходит, — твёрдо и громче сказал Кашкаров. — Ладно, хватит об этом! Про голову коломенского я соврал, каюсь, однако в Коломну тебе отъехать надо. Задумка то не моя, запомни, а чья она — тебе лучше не знать. Дело же там какое ни есть придумаем, чтобы было на что сослаться... коли спросят, какого рожна с Москвы прибыл. Придумаем, подорожную напишем, всё будет честь честью. Только немедля поезжай, три дня даю... с Настасьей Никитишной намиловаться. Да тебе быть в нетях, мыслю, ненадолго, так что пущай особо не горюет. Опять же привыкать ей надобно — за стрельца замуж идёт, не за гостинодворца!