Государевы конюхи

Данилка глядел, глядел ей вслед — да и принялся кусать себе губы, как незадолго перед тем Федот. Острая жалость к младенцу, чьего отца убили злодеи, убили предательски — ножом в спину, перешибла все разумные мысли, а оставила одну неразумную, и внятно прозвучала в Данилкиной голове та мысль: найду и своими руками прикончу!

— Прости, Федор Афанасьевич, не могу — служба! — сказал Тимофей. — Я мужику-то, что Терентия везет, уплатил.

— Сколько?

— Три алтына и деньгу.

Купец достал кошель, захватил там сколько получилось.

— Подставляй горсть-то, служба.

Тимофей принял деньги не глядя, достал из-за пазухи свой кошель и пересыпал туда монеты.

— Мы в Разбойный приказ сами наведаемся, пусть там у нас сказку отберут. Не то соседушки твои донесут, что Терентия из лесу убитого привезли, — ввек не отделаешься. Данила! Сопли утри.

Тимофей вскочил в седло, дворовый мужик отворил калитку.

— На отпеванье приезжайте, — сказал купец, и Данилка поразился его каменному спокойствию.

Он еще не знал, что у иных людей от внезапного сильного горя лишь несколько замедляется речь…

Конюхи направились к Кремлю.

— А и нет худа без добра, — вдруг сказал Озорной. — На отпевание-то из Коломенского, поди, отпустят! В Москве побываешь, на похороны сходишь, угостишься на поминках, а утром — и назад в Коломенское.

Данилка вздохнул.

Почему-то Тимофей менее всего на свете думал про несчастную бабу, которая овдовела, рожавши. Где-то она там была в баньке вместе с новорожденным младенцем — ну и Бог с ней… А его мороз по коже подирал, стоило подумать, как ей, измученной, чуть живой, такую новость сообщат. И снова приходилось губы кусать.

После отцовской смерти да всех тягостей конюшенной жизни с ним впервые такое делалось.

В Кремль въехали по привычке Боровицкими воротами, да сразу и на конюшню — оставить коней. Сейчас весь тот край Кремля был тих. Государь, увезя с собой в Коломенское все семейство, прихватил и поваров с пекарями, и баб-мовниц, и весь тот люд, что кормился, обеспечивая ему с немалой свитой еду-питье, тепло в теремах, чистые постели и все прочее, необходимое для жизни. На Ивановской площади тоже нет прежней суеты — многие откладывают тяжбы до государева возвращения. Возле здания, где разместились приказы, нет обычной толпы, и это отрадно.

— Скоро разделаемся, — заметил Тимофей.

В Разбойном приказе по летнему времени было затишье. Да еще и час почти вечерний. Тимофей и Данилка вошли.

Из всех подьячих был один — давний знакомец Илья Матвеевич Евтихеев, который чуть было не собрался Данилку на дыбу вздернуть, да спасибо, дьяк Башмаков отбил. Очевидно, у подьячего накопилось работы — он строчил, не поднимая головы и, пока не кончил длинного предложения, даже не полюбопытствовал — кто там торчит у дверей.

— Бог в помощь, — сказал наконец Озорной. — Мы, стряпчий конюх государев Тимошка Озорной да конюшонок Данилка Менжиков, на мертвое тело в лесу набрели.

— И где же то тело? — тусклым голосом спросил подьячий, быстро лепя одну буковку за другой.

— Свезли к нему на двор, к покойнику то есть. Я его узнал, это черной сотни купец Терентий Горбов, их там еще три брата, Федор, старший, и Федот с Кузьмой. Купцы денежные, в Гостином дворе и на Красной площади лавки держат.

Тимофей объяснил это затем, чтобы подьячий знал: таких людей лучше понапрасну не задевать, себе дороже встанет. И тот, кто отыскал в лесу тело и знал, куда с ним дальше направиться, вряд ли злодей-убийца, убийцы своих мертвецов к родне в телегах не возят. Как бы ни хотелось Евтихееву признать за убийц тех, кто нашел тело, на сей раз у него это не получится.

Подьячий был не дурак — сообразил, что цепляться к Тимофею бесполезно. Он дописал строку и, поскольку чернила в пере были уже на самом исходе, сунул свое орудие привычным движением за ухо.

— Ты, что ли, стряпчий конюх Тимошка Озорной? Ты? — казенным голосом уточнил Илья Матвеевич, подняв крупную, почти что львиную голову. — А ты Данилка Менжиков?

— Они самые, — подтвердил Тимофей.

Данилка бестрепетно выдержал взгляд. Евтихеев его признал, и потому никакой любви в том взгляде не наблюдалось…

— Стало быть, сказку я у вас отобрать должен о том, как на мертвое тело наехали? — Подьячий вынул из-за уха перо, макнул его в чернильницу, дал стечь большой синей капле и изготовился записывать.

— Дали нам государеву грамотку свезти к Троице-Сергию, игумну, — весомо произнес Тимофей. — И мы ее отвезли, и там переночевали, и отстояли заутреню, а на обратном пути захотели для скорости спрямить дорогу и поехали лесом. Дорога-то там после дождя гнилая, а тропы в лесу куда как посуше.

Данилка в глубине души усмехнулся — хоть и пугал Тимофей, что расскажет про его сражение с репьями, однако не выдал!

— Где свернули? — спросил подьячий.

— А бес его знает… — Тимофей задумался. — До Пушкина еще не доехали. В Пушкине я хотел в Никольскую церковь зайти. Раз уж такой душеспасительный поход вышел.

— А Хотьково проехали?

— Хотьково проехали.

Подьячий что-то записал.

— И спрямили вы путь?..

— И увидели на дереве медвежью харю.