Государевы конюхи

— А попробуй! Ты вон в последние дни вместе со мной вертишься, как белка в колесе…

И это было правдой. Когда дьяки Земского приказа додумались, что неплохо бы сверить свидетельские сказки и судные списки обоих приказов, Земского и Разбойного, как раз Стенькина новоявленная грамотность и пригодилась!

Смысл этого был такой: Земский приказ ведал всеми преступлениями в самой Москве, а Разбойный — за ее пределами. Но где сказано, что лихой человек, живя, к примеру, в Ростокине, будет проказить исключительно на Москве или исключительно вне Москвы? Он, подлец, всюду поспеет! И очень может быть, что по делу Земского приказа проходит и уже малой кровью отделался человек, которого отчаянно ищет Разбойный приказ. Или же наоборот.

За последние дни Стенька столько всяких мерзостей выслушал и прочитал — голова пухла. Брали из Разбойного приказа короб за коробом, а сколько в каждом столбцов, одному Богу ведомо. Заодно перебрали их, свили потуже, а порченные мышами предъявили отдельно, добавив при этом, что в Земском-то приказе сам Котофей служит, а в Разбойном прикормить хорошего мышелова то ли пожадничали, то ли поленились.

Деревнин устал поменьше, не ему же короба таскать, но и Гавриле Михайловичу досталось. Но даже к концу трудового дня ясности мышления он не утратил.

Коли удалось бы дознаться, кто стянул харю и привязал ее к дереву, то можно было бы оказать услугу Илье Матвеевичу, стребовав с него какой-либо ответной услуги. И еще — Деревнин не раз слыхивал прозванье Горбовых. Коли предложить Горбовым свои услуги по розыску убийцы, то они, пожалуй, не поскупятся…

— …вертишься, как белка в колесе, жена, чай, забыла, каков с виду. Ступай-ка ты, Степа, домой пораньше, да загляни к тому своему соседу, порасспрашивай. Может, и сообразишь, кому та харя понадобилась. Узнай, для чего или для кого он ее резал, как пропала, все узнай!

Стенька в знак благодарности поклонился и поспешил домой.

Наталья и впрямь его почти не видела. То есть являлся он довольно поздно вечером, на вопросы отвечал невнятно, а однажды вызверился — работа-де срочная, велено подьячих веревками к скамьям-де привязывать, пока не справятся, а мелкие чины одно слышат: «Батогов возжелалось?» Поскольку батоги были делом житейским, а о привязывании подьячих слухи по Москве ходили, Наталья от мужа и отцепилась. Только утром выкидывала ему на стол миски с едой — подавись, мол, постылый!

Явившись в неурочное время, Стенька жены дома не застал и даже несколько тому обрадовался. Он заглянул в печь, нашел еще теплый горшок щей, похлебал прямо из горшка и огородами поспешил к Морковым.

У Морковых зачем-то собрались люди — Стенька увидел на дворе привязанных коней, телегу, кобылой запряженную, а цепной кобель сидел на укороченной веревке и, видать, уже утомился от непрерывного лая. На Стеньку он брехнул так, что земский ярыжка услышал в том брехе живой и внятный человеческий голос:

— Еще и тебя нелегкая принесла!

Он взошел на крыльцо, стукнул дважды в дверь, ему не ответили, он постучал еще и вошел незваный, хотя и о себе предупредивший.

В горнице он обнаружил накрытый стол, за которым чинно сидело морковское семейство, мужики по одну сторону, бабы — по другую.

Старший дедов сын, Ждан, матерый мужик, дослуживавший в стрельцах остатние годы, поднялся ему навстречу.

— Хлеб да соль, люди добрые! — пожелал Стенька, ища глазами деда Савватея.

— Хлеба кушать! — как положено хозяйке, пригласила Алена Кирилловна.

— Заходи, Степан Иванович, — позвал и Ждан Савватеевич Морков. — Что ж ты так-то, не по-соседски? На похороны тебя не докличешься, девять дней без тебя справляем.

— А кто помер-то? — уже предчувствуя беду, спросил Стенька.

— Да батя наш и помер… — Ждан Савватеевич достойно вздохнул.

— Дедушка Савватей, что ли? — очень даже глупо осведомился Стенька.

— Другого бати у нас нет, — отвечал Морков-старший. — Не было, то есть… Вот, похоронили.

— Царствие ему небесное, — сказал, крестясь, Стенька, да таким обреченным голосом, как если бы с дедом все свои надежды на будущее похоронил.

— Да ты присядь, Степан Иванович, — предложила жена Ждана, старшая дедова невестка, Алена Кирилловна, которую после смерти дедовой жены считали в хозяйстве большухой, главной хозяйкой, и перед ней во всех домашних делах отчет держали.

Стенька сел на лавку. Все, все рухнуло!

— Как же это он, а? — спросил в полном отчаянии земский ярыжка. — Как же?..

— Да не огорчайся ты, соседко, — произнесла нараспев Алена Кирилловна. — Всякого бы так до самой смерти дети досмотрели, как мы дедушку Савватея Осиповича! Нас с тобой бы так досмотрели! И лет уж ему было немало. Сколько, Жданушка?

— Мне уж полвека, — сказав это, хозяин пустился в мучительные внутренние вычисления. — Восьмой десяток — уж точно!

— И нам бы до восьмого десятка дожить! — пожелала себе и всем присутствующим хозяйка.

Очевидно, вся жизнь и похороны деда стали на время семейной гордостью и должны были сделаться предметом соседской зависти.

— Дай Бог не меньше, — согласился Стенька. — А ведь я к вам по дельцу…