Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Ответный ход был за Думой, премьер свое слово сказал. Маклаков справедливо пишет: «Это было уже не словом, а делом. Мы своей цели достигли. Проснулось ли в Столыпине уважение к „правовому нажиму“, или он понял, что безнадежно этот закон в Думу вносить, но он от него отказался. Это было для него тем труднее, что „военно-полевой суд“ был „детищем государя“ (документы были приведены выше. — А. С.), а у государя не было „преклонения“ перед правом; в его нарушении он видел заслугу властей и доказательство его „воли“». В этом безупречном с юридической позиции рассуждении об императорской воле, мне думается, «талантливый и тонкий» Маклаков не совсем точен. У императора было совсем иное, чем у рационалистов, понимание закона, и тем паче его, императора, воли. Спор реформистов с «помазанником» — это диспут глухих со слепцами, речь у них шла о разных системах ценностей, разных точках отсчета, несовместимости двух миросозерцании. Да, Маклаков в своей книге о Второй Думе — несомненно, талантливой и лучшей из всего, что о «Думе народного невежества» написано, — признает, что государь и в годы Думы оставался самодержцем, ибо оставался помазанником Бога и твердо отстаивал именно такое понимание природы своей власти и утверждал постоянно, что «самодержавие теперь как встарь» остается. Но, конечно, это другая система координат. Стороннику научно-атеистического, строго рационального миропонимания это часто просто недоступно.

Наверное, это понимал Столыпин, он старался обходить острые углы, не сталкивать два мировоззрения. В объяснении государю полемики в Думе он писал, что в ней продолжается словоизвержение «защитительного характера», деловой же работы пока мало («о работе не слышно!»), и далее: «По вопросу о военно-полевых судах нам удалось, однако, свести вопрос на нет»²⁴. На этой оценке Маклакова надо задержаться и еще раз вернуться к прениям в Думе 14 марта, ибо они не только вскрывают всю пагубность политической конфронтации двух ветвей высшей власти, всю практическую бесцельность «атаки на правительство», развязанной левоцентристским большинством депутатов, но и раскрывают, хотя это может показаться парадоксом, Столыпина как умного защитника конституционных начал, сглаживающих перед императором самые резкие промахи руководства Второй Думы.

Маклаков верно сказал, что в своем письме-отчете императору премьер употребил столь загадочные определения, что они напоминают современные военные сводки с театра боевых действий, правда в них запрятана так глубоко, что ее нельзя разглядеть! Пожалуй, все же Столыпин, а не Маклаков был прав. Прения не завершились «нашей победой», как писал депутат, и вопрос сошел на нет, как уверял премьер. Победа была бы за Думой, за кадетами — инициаторами обсуждения, если б последнее было завершено после блестящего успеха Маклакова и ответа Столыпина, признающего его правоту. Ведь после 14 марта военно-полевых судов практически бы не стало. Нужно было немедленно снять вопрос с обсуждения. Но этого сделано не было.

Депутаты центра и налево от него использовали думскую трибуну прежде всего для антиправительственных речей, обосновывая тем самым правомерность лозунга масс и вне Думы — «Долой самодержавие!». Как же не использовать «капитуляцию» премьера?! Надо развивать любой ценой успех! Это закон любой конфронтации, но именно ее, только ее, а не конструктивной законотворческой легитимной деятельности. И в результате заработали законы именно конфронтации, породив, как признал позже Маклаков, «серию несообразностей».

Вместо того чтобы прекратить обсуждение проекта закона об отмене военно-полевых судов, отозвать кадетский проект, потерявший, повторим еще раз, всякую практическую надобность после речи Столыпина, председатель Думы кадет Головин предоставляет слово кадету В. М. Гессену, называя его «докладчиком по вопросу о военно-полевых судах». Это было больше чем искажение истины, это была непростительная ошибка, тем более для председателя Думы. В. М. Гессен был докладчиком, членом совсем другой комиссии о реформе местного суда, проект которой он подготовил; официального докладчика по вопросу военной юстиции быть не могло, ибо комиссии по военно-полевым судам не создавали! Гессен не был автором — «хозяином» закона об отмене военно-полевых судов и, следовательно, права на внеочередную речь не имел. И Головин грубо нарушил Наказ, превысил свои права, то есть нарушил дважды утвержденный Думою же регламент.