Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

В решающем вопросе о царском титуле император натолкнулся на упорство своих советников и «докладчиков». Горемыкин, покусившись на начала конституционного манифеста, невольно сплотил его защитников. Даже Витте при всем показном желании сохранить все царские права не мог выступать против им же сочиненной «октябрьской конституции». Витте был особенно силен в математике, мечтал даже об университетской карьере, но решить эту квадратуру круга не мог. Он постоянно говорил, что сделать исключительно царским правом пересмотр коренных законов желательно, но, увы, невозможно. Император России — это не турецкий султан: «Там можно сказать, что власть управления неограниченна, но у нас, с императора Александра I, законы управляют основаниями верховного управления». Но, вступив на этот путь верховенства закона, он опроверг все свои предыдущие рассуждения о придании административным распоряжениям силы закона. После речей Горемыкина и Витте ход совещания пошел по кругу. Вернулись к уже, казалось, решенным вопросам о законе и указе, о том, как толковать исключительные права царя на пересмотр Основных законов, то есть их всех в совокупности или только положения об императорской фамилии, и если царь сам проявит почин в их пересмотре, то может ли Дума включиться в работу по пересмотру и т. д. Вновь и вновь напоминали о былом, когда можно было «утверждать закон любым порядком», «когда же вводятся новые правила и любое административное распоряжение, принятое в порядке управления, будет истолковано как ограничение прав Думы» и т. д. Но это повторение доводов по тому же вопросу, очевидно, утомило и прискучило председателю, и он прервал их без всякой мотивировки, предложив перейти к постатейному рассмотрению. Так оборвалась тема «неограниченности» самодержавных прав.

Следовательно, сохранилась в силе принятая накануне формула, ограничивающая право императора на пересмотр коренных (конституционных) законов только положением об императорской фамилии. Но это исключительное право не распространялось на всю совокупность Основных законов, в отношении которых императору принадлежал почин в пересмотре, но последний совершается уже с участием Думы и Совета. Это важное ограничение. Заметим, что на практике эта процедура никогда не была востребована. То есть царь вопроса о пересмотре коренных законов никогда не возбуждал. Никто из выступавших не поддержал царя, ссылаясь на Манифест 17 октября, ораторы заявляли, что императору «было угодно ограничить свою власть» и настаивать на неограниченности царских прав, значит, «бросать перчатку» обществу, отрекаясь публично от собственных слов, торжественных обещаний. Великий князь Николай Николаевич так и сказал: «Манифестом 17 октября слово „неограниченность“ Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». Дурново П. Н. добавил, что после Манифеста 17 октября «неограниченная монархия перестала существовать».

Вслед за великим князем, командующим гвардией и «крестным отцом» октябрьской конституции, и другие ораторы не посмели удовлетворить желание царя объявить свою власть неограниченной, слишком страшно было «бросить перчатку», как выразился министр юстиции М. Г. Акимов. «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует», — сказал граф К. И. Пален. «Я тоже не сторонник свобод, данных народу», — вторил ему Акимов, но подчеркивал, что настаивать на неограниченности царской власти и неприкосновенности Основных законов опасно («Надо исключить слово „неограниченный“ и издать Основные законы, чтобы оградить правительство»). Средство спасения царского престижа предложил Стишинский, сказав: «Следует только слово исключить, а власть сохранить». Буквально это же повторил обер-прокурор Оболенский. В конце концов Николай II согласился на исключение слова «неограниченной», но сделал это не сразу, что отразилось на всей последующей работе.

По-видимому, ход обсуждения острейшей проблемы его озадачил. Никто из царских советников, кроме Горемыкина, даже такие консерваторы, как граф Пален, введенные в Совещание самим царем, его не поддерживали, даже граф Сольский, председатель Государственного Совета, не говоря уже о премьере. Император прервал очередное рассуждение о неограниченности и самодержавстве репликой, что «свою волю он выразит позже», и погрузился в угрюмое молчание. На всех последующих заседаниях, вплоть до заключительного, 13 апреля, царь эту тему (четыре дня!) не поднимал. Естественно, что молчали и другие участники Совещания.