Государство и политика

– Что же? Злом и добром не признаешь ли ты для каждой вещи чего-нибудь, – например, для глаз – слепоты, для всего тела – болезни, для хлебных зерен – медвенной росы[549], для дерев – гниения, для меди и железа – ржавчины? Не допускаешь ли ты, говорю, вообще, что каждой вещи свойственны – известное зло или известная болезнь?

– Допускаю, – сказал он.

– Стало быть, как скоро что-либо из этого прирождается чему-нибудь, природившееся не делает ли зла тому, чему природилось, и наконец не разрушает ли, не губит ли это целостно?

– Как не губить?

– Следовательно, зло и порча, свойственные неделимому, губят неделимое; если же не губит его это, то другое-то ничто не может погубить; ибо добро ведь никогда ничего не губит, равно как и то, что не есть ни добро ни зло.

– Как губить ему? – сказал он.

– Стало быть, если между существами мы найдем такое, у которого хотя и есть свое зло, и оно делает его худым, но не в состоянии разрушить, чтобы погубить, то не будем ли уже знать, что это существо, по самой природе, не подвержено гибели?

– Да, вероятно, – сказал он.

– Что же? – спросил я. – В душе нет ли чего-нибудь, что делает ее злою?

– И очень, – отвечал он, – все, что мы доселе рассмотрели, то есть несправедливость, невоздержание, трусость, невежество.

– Так разрушает ли и губит ли ее что-нибудь такое? Размысли, чтобы нам не обмануться, думая, будто человек несправедливый и безумный, будучи обличен в несправедливости, погибает от ней, как от существенной порчи. Но делай это следующим образом: как порча тела, то есть болезнь, измождает и разрушает тело и приводит его к тому, что оно даже перестанет быть телом, равно как и все, о чем мы недавно говорили, разрушаясь от свойственного себе зла, – все, к чему оно приразилось и привилось, возвращается к небытию – не правда ли?

– Да.

– Таким же точно способом рассматривай и душу. Действительно ли привившаяся к ней несправедливость и другая язва, своим привитием и приражением разрушает ее и иссушает, пока, доведши до смерти, не отделит ее от тела?

– Этого-то никак не бывает, – сказал он.

– Однако ж и несообразно, – примолвил я, – что чужое зло губит что-нибудь, а свое не губит.

– Несообразно.

– Размысли-ка Главкон, – продолжал я, – ведь мы не думаем, что тело должно погибнуть от порчи кушаний, какова бы ни была их давность, протухлость или что другое; но если порча кушаний зародит в теле порчу телесную, мы скажем, что тело, при посредстве их, погибло от собственного зла – от болезни; а от порчи кушаний, которые – не то, что тело, как от зла чужого, пока оно не зарождает зла, свойственного телу, тело, будем утверждать, никогда не разрушится.

– Очень правильно говоришь, – сказал он.

– По этой же самой причине, – продолжал я, – порча тела, как зло другое для другого, не может сообщать душе порчи душевной; и мы никогда не согласимся, что душа погибает от зла чужого, без порчи собственной.

– Основательно, – сказал он.

– Итак, либо обличим себя, что говорим нехорошо, либо, пока не будем обличены, никак не скажем, что душа или от горячки, или от другой болезни, или от меча, – на какие бы малые части кто ни изрезал целое тело, – по этим причинам когда-нибудь погибает; разве пусть докажут нам, что чрез эти телесные страдания она делается несправедливее и нечестивее. Пока в чем-нибудь есть зло чужое, а свойственного отдельной вещи нет, дотоле мы никому не позволим утверждать, что душа, или что другое, подвержено гибели.

– Но того-то, конечно, никто не докажет, – сказал он, – что души умирающих, от смерти делаются несправедливее.

– А кто, не желая поставить себя в необходимость признавать душу бессмертною, осмелится туда же идти с своим словом и говорить, что умирающий бывает злее и несправедливее, тому мы, конечно, скажем, что, как скоро говорящий это говорит правду, – несправедливость для того, кто ее имеет, смертоносна, как болезнь, и что, так как она убивает своею природою, принимающие ее умирают – одни, больше причастные ей, – скорее, другие, меньше, – медленнее, между тем как теперь не то – несправедливые умирают от казни за несправедливость, предписываемой другими.

– Но ради Зевса, – сказал он, – несправедливость, стало быть, является не очень страшною, если для принимающего ее она смертоносна; потому чрез нее люди избавлялись бы от бед. Откроется, думаю, скорее совершенно противное: она убивает, сколько может, других, а кто имеет ее, того делает очень живущим, да и, кроме живучести, еще бодрствующим. Так-то далека она, как видно, от того, чтобы вселяться ей в шатер смертоносности.

– Ты прекрасно говоришь, – примолвил я. – Если же собственная-то порча и собственное зло для убиения и погубления души недостаточны, то зло, назначенное на погибель иной вещи, едва ли погубит душу, или что другое, кроме того, для чего оно назначено.

– Едва ли-таки, по всей вероятности, – сказал он.

– Если же душа никогда не погибает ни от одного зла – ни от собственного, ни от чужого, то явно, что ей необходимо быть всегда; а если душа существует всегда, то она бессмертна.

– Необходимо, – сказал он.