Государство против революции

Несмотря на явные умолчания, в этой формулировке легко прослеживается конституирование «матрешечной» структуры советского права.

Во-первых, оказывается, что над Законом стоит воля господствующего класса. Вроде как не вполне в духе новой Конституции 1936 года, согласно которой «вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся» (ст. 3). Классовой борьбы и диктатуры пролетариата больше нет, а в господствующем классе легко узнать партийную бюрократию, скрывавшуюся и ранее под эвфемизмом «пролетариат». В этой самой воле господствующего класса легко признать управляющую правом структуру, не только диктующую содержание законов, но и легко вмешивающуюся путем прямых указаний в любые социальные и экономические процессы, которые должны регулироваться исключительно законодательством.

Во-вторых, внешняя оболочка – позитивное право – описывается в терминах «этатистского», или «нормативистского», позитивизма имени Г. Кельзена, где право полностью совпадает с законодательством и лишается своего социального и культурного генезиса[437]. Реверанс в сторону социологического подхода к праву в виде упоминания обычаев и правил общежития никого ввести в заблуждение не может, поскольку эти самые обычаи и правила общежития должны быть обязательно санкционированы государством, то есть, по сути, им же и навязаны.

В-третьих, четко прослеживается социотехнический характер советского права, которое должно содействовать развитию общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу (партократам). Иначе говоря, не государство и право должны подстраиваться под естественное развитие общества, а общество должно быть приведено в состояние, удобное для управления бюрократией.

Такое описание советского права имени Вышинского было абсолютно адекватно реальности. «Приказное» правопонимание, одобренное Совещанием 1938 года, стало на долгое время – до середины 1950-х годов – официальной общеобязательной установкой для всех[438], и эта тема на высоком государственном уровне больше не обсуждалась.

Победа государства над революцией была оформлена в том числе и в структуре советского права. Имманентно присущее всякому государству позитивное право выступало лишь в качестве внешней оболочки, а незыблемость власти партократов обеспечивалась Правом катастроф.

Граждане если не понимали, то чувствовали лукавый характер советского права, видя несоответствие между законом и реальной жизнью. Это способствовало росту цинизма в обществе, который в конечном итоге подорвал легитимность существующей политической системы.

Эпилог

«Есть у революции начало, нет у революции конца»[439], – с энтузиазмом пели в СССР. Трудно найти более спорное утверждение. Представить себе систему управления, постоянно испытывающую кардинальные изменения, невозможно в самом страшном сне, не говоря о том, что таких прецедентов в мировой истории не было. Устойчивое функционирование системы управления государства – необходимое условие существования любого социума. Поэтому переход от создания нового общества к конструированию государства большевиками в 1918 году был неизбежен.

Вот только государство у большевиков получилось необычное. Считая себя эксклюзивными носителями сакрального знания, что и как надо делать, они не хотели допускать к процессу никого другого. В результате партия – изначально сугубо революционная организация, состоявшая из идеологов и боевиков, – взяла на себя управленческие функции, что автоматически привело к возникновению и разрастанию партийно-бюрократического аппарата.

Практически безграничная компетенция партийных органов вынудила кратно увеличить ряды коммунистов. В силу наивной и иррациональной веры большевиков в мудрость пролетариата и беднейшего крестьянства кадры партаппарата набирались из низов общества, в массе своей аполитичных. С одной стороны, это приводило к крайне низкому качеству управленческих кадров, а с другой – к их бездумному подчинению вышестоящему начальству.

Партийный аппарат стал самым эффективным социальным лифтом того времени, ибо он шел к власти автоматически и во многом стихийно. Тем, кто оказался в этом лифте, в том числе и Сталину, которого туда посадили Зиновьев и Каменев, достаточно было лишь в нем удержаться – бюрократическая машина сама вынесла их к власти.

Несовместимость этих двух функций – обеспечения устойчивого развития государства, с одной стороны, и революционного развития общества – с другой, – обеспечила внутреннюю противоречивость партии. Только это противоречие было отнюдь не диалектическим, оно стало разрывать организацию, что в потенции могло привести к ее разрушению. Это выразилось в конфликте государственников (управленцев) и революционеров (идеологов и бойцов). В итоге государство победило революцию, а бюрократия присвоила себе идеологическую функцию, что привело к бюрократизации идеологии и ее смещению от революционного пафоса к государственничеству.