Государство против революции

Курский писал, что пролетарское уголовное право развивается народными судами. «История права знает такие моменты, когда судье приходилось брать на себя функции не только толкования действующего права, но своего рода законодателя. Правотворческая роль народных судов станет особенно понятной, если принять во внимание, что никакого кодекса уголовных законов пролетарский суд не имеет, на законы свергнутых правительств не ссылается, а в изданных уже декретах содержится очень немного норм, запрещающих под страхом наказания те или иные деяния»[422].

Но жизнь этого марксистско-позитивистского гибрида оказалась недолгой, и он также вскоре оказался не востребован.

Уже в 1922 году после провозглашения НЭПа Стучка дает другое определение: «Словом «право» мы определяем охраняемое государственной властью классового государства распределение людей в производстве, т. е. распределение средств производства и роль людей в производстве»[423]. Довольно честное определение Права катастроф: «Я ставлю на первое место вопрос о классе, чтобы подчеркнуть, что мне нет столько дела до правовых вопросов, сколько до вопросов классовых, другими словами, до основных вопросов марксистского мировоззрения, т. е. в конечном выводе – коммунизма»[424]. «…Основная моя цель была дать… правильную марксистскую точку зрения»[425], – указывал Стучка.

Иными словами, идите лесом со своими юридико-техническими изысками – всем по-простому рулит пролетариат!

Ваше позитивное право надо выкинуть на свалку истории, а оставить только Право катастроф. Именно так должен мыслить настоящий марксист и революционер!

Однако в 1922–1923 годах началось то, что мы называем борьбой государства с революцией. Укреплявшемуся государству позитивное право было необходимо. Во-первых, оно было единственным инструментом регулирования пусть и сильно усеченных, но все-таки рыночных отношений. Во-вторых, управлять сильно разраставшейся советской бюрократией с помощью ручного управления стало невозможно. Нужна была инструкция по эксплуатации управленческого аппарата на всех уровнях, особенно низовых, где большинство составляли некомпетентные, а порой неграмотные люди. А это и есть позитивное право.

Результатом стало появление нэповских кодексов[426], составивших наряду с другими законодательными актами советское позитивное право. Однако отдавать рычаги управления политически инвариантному правовому механизму партократы не собирались. Чтобы оставаться над законом, им по-прежнему было необходимо Право катастроф.

Таким образом, возникла устойчивая структура советского права в виде «матрешки»: внутри Право катастроф, формируемое партией, полностью контролирующее законодательный процесс и в приказном порядке вмешивающееся в любые процессы управления, а внешняя оболочка – позитивное право.

Первым на это обстоятельство обратил внимание Е. Б. Пашуканис в своей работе «Общая теория права и марксизм»[427], в которой, основываясь на фундаментальных работах Маркса и Ленина, доходчиво объяснил, что так называемое советское позитивное право – явление наносное и по сути своей является все тем же буржуазным правом, которое при активном участии партии неминуемо должно умереть. Он противостоял тем теоретикам, которые трактовали право в первую очередь как принудительный государственный регулятор общественных отношений. Евгений Брониславович отвергал утверждения этатиста Г. Кельзена[428], что власть государства – это власть права.

Иными словами, Е. Б. Пашуканис также встал на сторону революции, как и его друг и в определенном смысле покровитель Н. В. Крыленко.

Пашуканис был весьма образованным человеком и к тому же марксистом, а «образованных марксистов» управленческий клан сильно недолюбливал[429]. Значительная часть партократов весьма скептически относилась к марксизму. Они-то знали, что социалистическая революция была осуществлена отнюдь не по марксистской догме. Однако отказаться от марксистской религии, лежавшей в основе легитимности их власти, и мощного орудия для разжигания социальной розни они не могли.