Говорят женщины

Нейтье осторожно прикасается к щеке Аутье, к синяку, оставленному отцом.

Агата предлагает: Все мальчики в возрасте до пятнадцати лет должны уйти с женщинами.

Уйти куда? – спрашивает Мариша.

Мариша, говорит Грета, ты же понимаешь, мы не знаем точно, куда идем.

Мейал добавляет: Да и откуда нам знать? Мы никогда не покидали пределов Молочны, у нас нет карты, а даже если бы была, мы не смогли бы ее прочитать.

Саломея спрашивает: А почему «должны»? Мы заставляем их уйти с нами?

Агата продолжает, ничуть не смутившись. Пятнадцать – возраст крещения; крещеные мальчики, являющиеся с этих пор полноправными членами церкви, считаются мужчинами и поэтому сейчас находятся в городе вместе со старшими. Мальчики младше пятнадцати, а также Корнелиус и Грант, здесь, в колонии. Они как дети, поскольку требуют особого попечения. Конечно, они должны уйти с нами. Мы решили, наш долг, инстинкт и желание – защитить наших детей. Не только дочерей.

Женщины говорят одновременно, и я опять не могу разобрать отдельные голоса.

Пожалуйста, говорит Агата, по одной.

А что мы будем делать, если мальчики не захотят уходить, откажутся? – спрашивает Мариша. – Мы не можем нести четырнадцатилетних подростков на спине.

Верно, говорит Агата. Мы не можем заставить их уйти с нами, но мы объясним все, что обсуждали здесь, на сеновале, почему, как мы считаем, им лучше уйти с нами. Мы постараемся воздействовать на наших сыновей.

Аутье и Нейтье подняли головы со стола.

Нейтье говорит: Мальчики могут прочитать карту.

Если бы она у нас была, говорит Аутье.

Я поднимаю руку.

Аутье улыбается: Да, господин Эпп?

Я сообщаю женщинам, что разыскиваю карту мира, которая, насколько мне известно, имеется в Хортице.

Женщины смеются. (Я не понимаю почему.)

Оуна возвращается к словам матери. Женщины Молочны, решившие попытаться воздействовать на своих сыновей, – действительно революция, говорит она.

Нет, возражает Агата. Инстинкт. Мы их матери. Они наши дети. Мы сообща и в согласии с принципами нашей веры и определением любви и мира, по крайней мере в нашем понимании, а также с условиями достижения вечной жизни на небесах решили, что для них лучше, и будем действовать соответственно. Наши животные инстинкты объединили силы с разумом, достаточно долго таившимся и томившимся в тени, и с душами, где явлен Бог. При чем тут революция? (Агате очень трудно дышать.)

А мальчикам, которые откажутся уйти с нами, будет разрешено остаться в колонии? – спрашивает Мариша.

Конечно, говорит Агата, мы поручим их заботам женщин, решивших не делать ничего, и отцам. Те скоро должны вернуться, видимо, завтра.

Как грустно, говорит Мейал.

Да, говорит Агата, очень грустно. Но от грусти не уйти. И мы ее вынесем.

Саломея, спрашивает Мариша, а что твой Аарон? Он уйдет?

Саломея, не отвечая на вопрос, спрашивает Агату: А мы позовем оставшихся мужчин и мальчиков присоединиться к нам позже, когда устроим новую общину?

Не знаю, отвечает Агата. Как нам известно, юноши Молочны часто женятся в шестнадцать лет, и оставшиеся мальчики, вероятно, женятся на девушках из Хортицы или откуда-нибудь еще дальше, например из Хьякеке. (Примечание переводчика: название колонии севернее Хортицы на нашем языке означает «Вот, смотри», предполагается ответ на вопрос: вы где?) Возможно, им потом не захочется срываться.

Но если они все-таки захотят к нам присоединиться, спрашивает Мейал, то смогут?

Агата молчит, быстро моргает и поднимает взгляд на стропила.

Наверное, смогут, если подпишут наш манифест и примут его положения, говорит Оуна.

Саломея говорит, что боится, как бы мужчины не изменили и постепенно не исказили смысл манифеста. Они могут подписать его только для воссоединения с женщинами, но потом не станут соблюдать условия.

Мейал соглашается. И тогда мы вернемся к тому, с чего начинали, говорит она.

Слушайте, мы отправляемся в путь, говорит Агата. Затеваем перемены, которые в последние два дня определили как Божью волю, свидетельство нашей веры, наши обязанности и природные инстинкты матерей и человеческих существ, имеющих душу. Мы должны верить в это.

Грета разъясняет: Мы не знаем всего, что произойдет. Надо подождать и посмотреть. Пока мы составили план.

Ко мне поворачивается Оуна. Август, как ты думаешь, художник Микеланджело знал, какой будет картина, до того, как начал?

Не знаю, отвечаю я.

Вряд ли, говорит Мариша.

Или взять фотографию, говорит Оуна. Знает ли человек, делающий фотографию, какой она будет, когда фотографирует?

Фотограф, говорю я, возможно, лучше представляет, какой будет работа, чем художник Микеланджело – конечный результат своего труда.

Оуна просит меня разъяснить. Мы, женщины, художники, говорит она.

Мариша фыркает. Художники по части тревог.

Оуна улыбается мне. Я улыбаюсь Оуне.

Агата берет руку Оуны, которая берет руку Саломеи, которая берет руку Мейал, которая берет руку Нейтье, которая берет руку Аутье, которая берет руку Мариши, которая берет руку Греты, которая берет руку Агаты.

Женщины смотрят на меня.

Агата отпускает руку Греты и берет мою руку, я откладываю ручку и, стараясь не давить на выступающие костяшки, беру руку Греты.