Говорит Москва

– Вот, притащилась, мен сине яратам[2] – не ходи по воротам, – фыркает одна из скандалисток, звенит посудой и спешит уйти с кухни, воспользовавшись ситуацией.

А оставшаяся переключилась:

– Это кто тут хочет спать? Ты, что ли? Нормальные люди по ночам спят, а не шляются неизвестно где! Шалава!

– Э, закрой рот! Я тебе не….

– А вот и не закрою! А вот и не дождёшься! Думаешь, я слепая, ничего не вижу? Как ты нормальным мужикам проходу не даёшь!

– Да кто тут нормальный? Твой, что ли? Не смеши меня, а! Давай, иди, смотри, никто на него и глядеть не…

Какой-то шорох, резкое движение, плеск поды, бьются брызги об пол – и голос этот низкий вдруг взрывается криком, болью, воплем:

– Ааа! Ыыыыы!

Шаги из кухни – и навстречу другие:

– Что?

– Кто?

– Обварила! Обварила!

Кто-то ахает, причитает. Кидается к ней, орущей от боли.

– Удальцова Зульку обварила!

– Что? Как?!

Бегут по коридору, хлопают двери. Толпятся – голоса, вздохи, советы, причитания. Зулька в центре кухни неистово, по-животному вопит:

– Сука-а-а! Убыр-лы-ы-ы[3]!

– Доктора! Срочно доктора!

– На первом есть! Моисей Генрихович!

– Зойка! Быстро на первый!

– Милицию!

Но уже бегут, уже хотят звонить, и всё что-то говорят, говорят, говорят.

Закрыть глаза. Открыть глаза. Закрыть…

В голове – гул и вой. Его начинает подташнивать.

Вдруг за всем этим – тихие, осторожные шажочки, назад, по коридору.

Не отдавая себе отчёта, разворачивается и идёт вслед за ними – лишь бы не быть в этом бедламе.

Вон дальняя дверь. Открылась – закрылась. Один звук. Дверь неподвижна, из-под неё пробивается свет. Артём сам открывает её и входит.

А шагнув, замирает – в этой комнате, единственной, сохранилась мебель. Не вся, нет, но стоит у окна старый письменный стол. Кривой, расхристанный. С зелёным сукном на столешнице.

Скрипят ножки по полу, скрипит под чьей-то тяжестью стул. Слышен звук – странный, тихий. Как будто чем-то металлическим легонько постукивают о стекло.

Чернильница, догадывается Артём. Чернила, макают перьевую ручку. Снимают лишнее о край.

Он понял, что никогда не видел чернильницы, только на картинках.

Скрип по бумаге, царапающий тихий звук. Шелест. Падает на стол призрачный свет.

И вдруг в этом свете Артём видит – вот они, узкие тетрадные листы, проявляются на столе, ложатся один подле другого, исписанные крупным, округлым, старательным почерком.

Медленно, будто боясь их спугнуть, он подходит к столу и тянет шею, как будто из-за чужого плеча.

«Имею сообщить, что Сухов, Анатолий Михайлович, 1919 г.р., беспартийный, мой сосед по квартире, студент химучилища, до сих пор поддерживает отношения с реэмигрантами из Харбина, передавая им сведения. Так, по его словам, буквально вчера он рассказал вернувшемуся из Харбина Матвееву о работе своего брата, Сухова Сергея Михайловича, 1909 г.р., который работает на военном заводе № 3. Брат проживает отдельно от семьи и давно порвал с ней всякие отношения, тогда как семья в составе родителей и самого Сухова А.М. до сих пор ведёт поддерживает отношения с группой харбинцев, о чём считаю своим долгом доложить…»

Артём застывает. В нём всё обмирает, как будто из тела разом откачали жизнь. Стоит и не дышит. Холод в груди, холод в ногах, лёд в голове.

А буквы продолжают проявляться, одна к другой, строчка к строчке:

«Также считаю необходимым доложить, что 25 октября 1937 года я слышал, как моя соседка, Шустова Л. И., говорила о своём муже, военном враче, Шустове И. С. Считается, что он погиб в 1932 г. при невыясненных обстоятельствах, однако я никогда не замечал, чтобы она ходила к нему на могилу или водила туда детей. В разговоре она обмолвилась о нём, как о живом. Могу предположить, что Шустов И.С. перешёл границу и находится сейчас на территории вражеского государства, не могу знать какого. Требую проверки данного факта. За проверкой готов следить. Также готов помогать делу любыми сведе…»

– Нет! Нет!

Что-то щёлкает у него в голове. Он плашмя падает на стол, ловит листы руками, закрывает, давит буквы, как мух, как злых насекомых. Не давятся: буквы ползут и ползут – всё больше и больше.

– Да нет же! Сдохни!

Он хватает листы, мнёт, пытается рвать. Бумага не рвётся. Она даже не сминается. Твёрже дерева, холодней гранита. Листы разлетаются из-под пальцев, падают на пол. Но видно их даже в темноте, при одном белом, мертвенном свете из окна:

«Детей считаю необходимым отправить в дом ребёнка, чтобы предотвратить пагубное влияние…»

«Мой сосед с первого этажа, Герцель М.Г., еврей, врач по специальности, в пятницу 28-го ноября заявил…»

– Неправда! Неправда! Ты совсем, что ли?! Гнида!

Он прыгает по бумаге, давит, давит, давит. Буквы ползут, как крысы. Неубиваемые. Неуничтожаемые. Вечные.

«Прошу учесть мои заслуги перед партией и Родиной и разрешить мне занять вышеназванную освободившуюся жилплощадь…»

Артём слышит, что кричит от бессилия. На самом деле, он уже ничего не чувствует, кроме одного – желания уничтожить, задавить, убить. Он бросается на пол, загребает под себя бумагу, ложится на неё всем телом, терзает и треплет зубами, слыша неприятный хруст песка.

А потом замирает.

Поворачивается на спину.