Говорит Москва

Подобрал кусок обоев, смахнул пыль, как сумел. Отвернулся от серого облака, постарался не дышать. Всё равно остались чёрные полосы. Ну ладно, кто думает о чистоте штанов в такую минуту. Хотя о чём ещё думать, если не о штанах. Ему было весело и совсем не страшно. Чего, собственно, тут боятся? Тихо, никого нет. Подложить бы ещё чего под поясницу, и спать можно. Он завозился, устраивая под собой куртку. Прислонился спиной к стене. Рама была деревянная, но в неё не дуло. Вообще, надо сказать, движения воздуха никакого. Всё застывшее, мертвенное. Мёртвое. Всё поглотили тлен и пустота. Этого ли нам бояться? Не смешите меня.

Артём не заметил, как заснул.

3

– Они сегодня опять приезжали.

Голос тихий, практически шёпот, но он его разбудил.

– Ну и что? Честное слово, я тебя не понимаю, Марусь.

Открыл глаза. Комната по-прежнему тёмная, неживая, по-прежнему заливает её только белый свет из окна. Казалось, он и не спал, лишь закрыл глаза и открыл их снова.

Пусто. Тихо.

Померещилось?

– И вчера ещё этот, Удальцов. Опять выспрашивал о Харбине.

Женский голос. Совсем рядом. Тихий-тихий. И напуганный. Или так кажется?

Артём вздрогнул, изо всех сил стал вглядываться в темноту, закрутил головой.

– Маруся, успокойся. – Мужчина говорит гораздо уверенней. – Мне кажется, ты слишком много о нём думаешь.

– Я не могу об этом не думать.

Артём соскользнул с подоконника, стал медленно, вглядываясь в темноту, продвигаться по комнате.

Где они? Где?

Прямо за спиной скрипнул стул, и он чуть не подпрыгнул. Женщина встаёт. Идёт по комнате, огибая что-то в центре. Он слышит её шаги. Там, практически в том месте, где Артём стоит, – шелест газет. Кто-то переворачивает страницу. В пустой комнате. Среди пыли, штукатурки и кусков обоев. Перевернул, звенит ложечкой в стакане. Мешает сахар в чае. Стакан стеклянный, тонкостенный. Металлический подстаканник. Янтарная взвесь на дне, крутится ураган от ложки. Всё вспыхнуло перед глазами, будто на секунду проявилось из небытия – комната, залитая утренним светом, круглый стол в центре, белая скатерть, завтрак на ней, деревянные стулья, три стула, два пусты, на третьем, спиной к нему… И тут же потухло.

Пыль. Чернота.

– Мне кажется, ты просто не хочешь понимать, что происходит.

Женщина говорит сдержано, но слышно, что это – натянутая струна. От внутреннего напряжения голос чуть подрагивает. Приятный голос, глубокий. Кажется, она не молода. Но и не старуха. Может, к пятидесяти. Мужчина гораздо старше.

– Маруся, ты видишь проблему там, где её нет. Кому мы нужны, подумай сама? Мы рабочие люди, не какие-нибудь, я не знаю… офицеры, прости господи. Нас привезли, обустроили. Нам жилплощадь…

– Не говори, пожалуйста.

– Ну, простите, может, это не то, к чему ты привыкла! – Отодвигает от себя газету, демонстративно хлебает из стакана чай. – Но мы люди простые, нам и так хорошо.

– Ты прекрасно знаешь, что я про другое.

– А я говорю, что ты не знаешь, о чём говоришь, – вдруг переходит и он на злой, раздражённый, звенящий шёпот. – Особенно дома! Прекрати всё это немедленно. Ты под монастырь нас всех…

Но не договоривает – дверь распахивается с грохотом, так что Артём подпрыгивает и оберачивается, – но нет, дверь закрыта, как и была, только звук, один звук.

Кто-то входит, уверенные, молодые, стремительные шаги.

– Ты кошка помойная! Глаза бы тебя не видели и сосунков твоих! Тварь! – долетает женский истеричный голос из коридора, но дверь захлопывается, и криков почти не слышно.

– Ах, Толли, как ты меня напугал! – вздыхает женщина. – Что там происходит?

– Как всегда, мам, ничего особенного: мадам Удальцова вопить изволит на мадам Лебёдушкину. Обвиняет её, что та подложила ей в суп кусок мыла.

– Господи, твоя воля… – приговаривает женщина, а мужчина весело крякает:

– От бабы! А та чего?

– Говорит, ежли бы у неё было мыло, ни за что бы не стала тратить его на такую паскуду, как Удальцова.

– Толли, не выражайся.

– Это цитата, мам.

Слышно, как он садится за стол, двигает посуду. Шумно хлебает чай, обжигаясь. Торопится. Кусает что-то – хлеб, бутерброд? Ни запахов, ни образов, одни звуки.

Артём медленно двигается вокруг невидимого стола, старается держаться в тени, чтобы не выходить в тот белый, призрачный свет, что бьёт в окно, старается шагать так, чтобы не производить лишних звуков. Но пустое пространство не реагирует на него. Пустое пространство только помнит и говорит.

– Не торопись, Толь. Жуй нормально. – Мать подвигает ему тарелку.

– Пора, мой друг, пора… – Хлебнул ещё раз, резко отодвигает стул, встаёт. Так близко, что Артёму кажется – сейчас наступит ему на ноги. Он шарахается, но призрак проходит сквозь него, как и положено призракам – за спиной хлопает дверца невидимого платяного шкафа, стучат вешалки, шуршит одежда, давно ставшая тленом. Слышно, как он влезает в рукава. – Ах, да, я же вчера встретил Матвеева на Двадцать пятого октября!

– Да ты что! Они тоже вернулись? – ахает мать.

– Вернулись. Говорит, им дают комнату в Столешниковом переулке.

– Надо же, надо же, – усмехается отец, перебирая невидимые страницы газеты. – А ведь до последнего хотели остаться.