Говорит Вафин

Это была эпоха, когда педофилов еще не придумали. А вот рассольчик уже был. Сейчас так уже не нальют.

Ребят, только что шершеня убил.

Он ко мне в комнату залетел, ночной шершень был – видно, заблудился, вылетел еще утром с гнезда, думает: встал пораньше – так побольше людей и ужалю насмерть.

От укуса шершеня распухают члены, останавливается кровоток, начинается лихорадка, кровь делается желтой.

От укуса шершеня может развалиться Советский Союз.

Он по комнате летает, басит, как сержант в армии. Я газетку свернул, думаю, мол, не допущу унижения такого, чтобы в моем доме меня гоняли жалом как труса.

И пришиб его, в общем. Раздавил – у него изо рта жижа потекла какая-то и сам он стал плоским.

Это был слабенький удар человека, но исполинский ударище всего человечества.

Открывайте шампанское.

Со двора раздался истошный вопль: «Караул! Меня вздумали ебать собаки!»

Тогда Володя Чамышев сдвинул шторы и потеснее прижался к Аньке Бузникиной, потершись носом о ее щеку: «Нам-то что! Нас-то не ебут!»

Анька прибавила: «По крайней мере не собаки» – и зарделась багрянцем.

Помнится, еще дошкольником я водился с дитятей по имени Максимка. До чего же гадлив был Максимка! Его оружие – подковерная и бессмысленная внешне подлость. Просто чтобы было.

Он мазал соплями чужие простыни, сушимые на заборах. Возил чужих кошек за хвосты по пыли, чтобы те нажили злобный нрав и стали грызливы. Объяснить себя Максимка не умел. Когда его ловили и секли, он жертвенно ревел на весь поселок, но как только раны заживали, он был снова во всеоружии.

Была у Максимки старшая сестра. Сочная девица лет двадцати. И был у той муж или гражданский пихарь, коего Максимка звал по-свойски «зять». Наверное, как и все дети он услыхал сие позывное от родителей, и шустрая пиздючья память это надежно ухватила.

Помню, сидит Максимка, капает горящим полиэтиленом на жука и вдруг как заорет императивом: «Зять! Я обкакался! Жопу мыть!»

А дальше вся наша гурьба наблюдала тяжелые минуты позора молодого мужчины, в чьи обязанности было вменено мыть просравшегося чужого потного карапуза. А ничего уже не попишешь – семья. Коза ностра.

Сейчас Максимка наверняка менеджер по продажам.

В один кон, будучи еще малышом, увидал я, как одна псина наскочила сзади на другую и начала совершать поступательные движения, будто подталкивала собачьего сотоварища к кардинальным переменам.

Под воздействием зрелища я явился домой, где вопросил у отца, что такое довелось мне увидать в палисаднике.

Отец опустил газету, поглядел на меня чрез очки с минуту совершенно пустыми глазами, в которых отражалась еще передовица и сказал: «То собаки ебутся, сына».

Через секунду, впрочем, прибавил: «Это пустое».

После чего вернулся к периодике.

Думаю, от сих пор и прослеживается при мне некая прочность рассуждений, особенно в самых щекотливых материях.

– Всё будет хорошо, я узнавала))

– Где?

– Что где?

– Где ты узнавала это?

– Остынь))

* Молодой человек хватает бабу за локоть, на лице его – свирепое непонимание.

– Где это ебучее бюро, в котором узнаются такие вещи?

– Отпусти, дурак!

– А если будет нехорошо, мне компенсацию за ложный прогноз выдадут?

– Идиот, больно!

– Это еще не больно, рассказывай, где справки наводила. У тебя Господь в информаторах? Разведданные с небес получаешь? Пятая колонна Эдема? Шпионишь по указанию Гавриила?

*С каждым словом молодой человек всё сильнее сжимал локоть девицы, та уже от боли клокотала что-то нечленораздельное.

– Передай начальству, что ты облажалась! Они сказали, что всё будет хорошо, а у тебя пошло всё не очень-то и славно!

*Словно подтверждая эти слова, локоть вдруг издал хрустящий звук и отвалился на мостовую.

Когда молодого человека паковал наряд полиции, он еще пару раз огрызнулся в адрес капитана. В отделении вел себя вызывающе, выказывал желание быть сосланным в ГУЛАГ, а то и вовсе расстрелянным. Рвал рубаху на груди: «Вот сюда, начальник, вот сюда пали – чтобы насмерть!»

Я – зевака.

Как только спадет полуденный зной, я хватаю комфортабельный стул, выношу его во двор и ставлю подле дороги. Открываю 2,5 арсенального, наливаю щедрый стакан, сдуваю прочь назойливую пену и глазею, как тянется вереница с завода домой.

Я не улыбаюсь, не куксюсь, не анализирую, не депрессую, не славлю богов старых и новых, не закидываю снисходительно нога на ногу, не здороваюсь, не отворачиваюсь.

Я с широко открытыми глазами провожаю каждого прохожего – от того края горизонта до этого.

Иногда закуриваю.

Иногда говорю «фу ты ну ты».

Когда появляется на небосклоне первая шальная звезда, я забираю комфортабельный стул и ухожу восвояси.

Наглазелся.

Вчера мужичок один угорал во дворе.

У него жена в положении, с животом.

Его спросили с понтом подъебать – что это у нее там?

Он пиваса хлебанул и хитро так:

Да это, говорит, я родственника подселил на 9 месяцев, ему перекантоваться негде было.

И опять отхлебнул.

И тут все засмеялись.