Град безначальный. 1500–2000

Господи, Господи! Боже ты мой!
Русь поприветствовал новою датой
год семитысячный, двести восьмой
(он же шестьсот девяносто девятый).

Кто бы представил, помимо царя,

чем на великой Руси отзовется
день разрешенной ухи из угря,
день Симеона, день Летопроводца?

День для того, чтоб солить огурцы,

чтобы под вечер поддать, отдыхая,
чтоб никуда не летели скворцы,
чтоб нагадалась погода сухая.

…Осень, опять начинается год,

номер меняйте, а святцы не троньте:
завтра – Руфина, а с ней – Феодот,
также и сын их – овчинник Мамонтий.

Следом Анфим, и еще Феоктист,

двое Вавил, а потом Афанасий,
тот, что ухой неизменно душист
щучьей, лещачьей, судачьей, карасьей.

Только все более пусто в лесу,

холод под утро все более злобен,
вот – листопад, и совсем на носу
месяц декабрь, а по-русски – ознобень.

Тяжко скрипят ветряки на ветру,

чертовы мельницы мелют скелеты.
Только плевать государю Петру
на древнерусские эти приметы.

Хватит по пьяни писать кренделя,

царствие лучше возьмем да отметим
чем-нибудь, чтоб загудела земля, —
круглым числом, то бишь новым столетьем!

Месяцы мчатся, друг друга тесня,

тысячелетняя бездна разверста
от Симеона, рябинного дня,
и до куриного дня Селиверста.

Странно, загадочно, вовсе темно,

право, такое возможно ли в мире:
месяцев быть бы двенадцать должно,
а оказалось всего-то четыре.

И вопрошает народ неспроста:

нешто такое бывало дотоле?
Праздновать можно ль рожденье Христа,
ежели аспид сидит на престоле?

Год на санях проскользил к декабрю,

вот, наконец, и озноб, и простуда,
и узнавать неохота царю
что, и куда, и зачем и откуда.

Царь уступать никому не привык,

он и к пожару готов, и к потопу,
у государя особый салтык —
он загоняет Россию в Европу.

Хватит шушукаться, русский народ, —

перекрестись, поклонись и работай, —
да и запомни, что нонече год
тысяча, боже ты мой, семисотый.

Мазепа в Бендерах 1709