Графъ

Люба была беременна. От Глеба. Он узнал это только из результатов вскрытия. Факт этот из дела был аккуратно изъят и у ментов одним висяком стало больше. Глеб же узнал имена и фамилии смертников меньше, чем через неделю. Удивительным образом все трое срочно уехали поправлять подорванное кислотой здоровье в лучшие частные психиатрические клиники Европы. Карающая рука Барона была достаточно длиной, но изношенному сердцу не хватало сил и времени ее поднять. А на руках Глеба были чугунные кандалы обязательств перед «крестным».

- Ты мне нужен завтра утром свежий, бритый и надушенный. Туз этот московский сейчас недосягаем, отпрыск его за белым забором чалится. Учись ждать. Месть вкуснее из холодильника, - заговорил Барон после паузы. - Ты меня хорошо понял, шлемазл?

От похмельной задумчивости Глеб незаметно перешёл к тихому внутреннему оцепенению, но последняя фраза Барона заставила вспомнить про боль в башке. Он кивнул и поморщился.

- Хорошо, что понял, - выдохнул дымом Барон, убирая книгу на место. - Мой тебе совет - съезди тоже, полечись. Выглядишь, как из жопы.

Глеб съездил. Но не сразу. А после того, как принял все дела официально, получив карт-бланш, и подарил группе чеченских недобитков двух московских молодых баранов.

Главный фигурант - сын крупного столичного чиновника, умом тронулся по-настоящему, когда увидел в одном документальном кино, как режут на руны его друзей. Глеб был удовлетворён. Насколько это было возможно, учитывая все обстоятельства, но мысль о том, что папаша мажора, наконец, увидел, какого дегенерата он воспитал, немного согревала обмороженную душу.

Боль окаменела в ее имени. Точнее, в этом слове. Глеб запретил себе его в любом качестве. Вычеркнул из вокабуляра. Заменил отвлеченными понятиями. А с помощью светил швейцарской медицины освободил свою половую систему от возможных проблем отцовства. Теперь он был почти неуязвим, по крайней мере, взять его за яйца можно было исключительно чтобы отсосать.

Что-то умерло в нём тогда, больше пятнадцати лет назад. А понял он это только сейчас. Будто внезапно распахнулась форточка, звоном стекла свежий августовский ветер ворвался в затхлую комнату, растревожил чёрные занавески. И стало стыдно за столько гребаных лет, проведённых в этой вони.

Глеба периодически накрывало. Барон предупреждал, что такое может случаться и советовал в такие кризисные для равновесия дни не брать лишний раз в руки оружие. Граф, под предлогом стремления к восстановлению моральных и физических сил после очередной «мэрии» или любого другого энергозатратного мероприятия, отправлялся в место духа.

Пацаны называли «охотой» организованный туризм по живописному маршруту егеря Предгорненского охотничьего хозяйства, с банькой, шашлычками и коньяком в конце каждого дня единения с природой. Пока Аполлоныч укатывал троицу по таежному бездорожью, терпеливо ждал, когда господа вдоволь настреляются медведей, развлекал их анекдотами и притчами, Глеб уходил вглубь таежного массива сначала на гусеничном ходу, потом через пригорок пешком. Там у ручья, бегущего с ледника, несколько лет назад вырос сруб. Не сам, конечно, вырос, а физическими силами Глеба, при технической и информационной поддержке егеря Николая Аполлоновича Уточкина - единственного, после Барона, человека, которому Глеб мог доверять, как себе. Никто об этом доме, кроме него и самого хозяина не знал. Пацаны были так увлечены развлекательной программой, что не успевали трезветь, уверенные, что Глеб тоже принимает в отдыхе активное участие, только инкогнито или отсыпается на лоне природы.

А он, в десяти километрах от охотничьего хозяйства Уточкина, неприступный для суеты, размеренно рубил дрова, аккуратно складывая поленья в дровницу. Ходил в горы. Смотрел на огонь и курил сигару. Это было единственное место, куда он возвращался каждый раз, как с войны домой. Где он мог ни о чем не думать. Даже о том, что кроме этого дома у него, на самом деле, больше ничего нет. И вот эта девчонка... Точнее ее лицо, которое он видел в окне третьего этажа утром, перед отъездом, теперь мерещилось в пламени огня, мелькало в зеркале, возникало и сразу таяло в сиреневом сигарном дыму. После некоторого внутреннего сопротивления, Граф, наконец, признал, что заставляет себя думать о ней, как об очередном временном развлечении. И что получается это у него всё хуже и хуже.