Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Устоять удавалось не всегда, и это был удар по мифу русской армии, по её самосознанию. Череда компаний 1806–1808 годов кончалась все время одним и тем же: победой Наполеона. Это никогда не был безусловный разгром, подобный тому, какой пережили пруссаки под Йеной и Ауэрштадтом, но это всегда было отступление русских, их медленный отход. После суворовских побед, после славных походов Семилетней войны и турецких походов такие отступления сквозь горящие европейские деревни были для русских офицеров страшным ударом по самолюбию. Наполеон стал для них личным врагом задолго до того, как вторгся в Россию. Они знали, что во всем мире есть только одна сила, которая может остановить безудержно идущего Корсиканца — этой силой были они, со своими полками, эскадронами и батареями. Но им не удавалось этого сделать на полях Европы, хотя армия дралась упорно, умело и жестоко, так, как умела — и все-таки каждый раз Наполеон оказывался сильнее. К 1809 году, после целой череды кровавых битв, в них уже были только две мысли: мы должны… и сумеем ли мы? В Тильзите некоторые русские генералы и офицеры искали предлога, чтобы не ехать вместе с Александром на встречу с Наполеоном — Багратион был среди них. Он считал, что Наполеон останется для русской армии врагом, даже если сейчас с ним будет подписан мир. Денис Давыдов описывает, как однажды встретился в Тильзите с Корсиканцем — он стоял у дверей, в которые входил Наполеон со своей блестящей свитой, состоявшей из маршалов. Молодой русский гусарский полковник с седым чубом, — чуб у Дениса Давыдова поседел во время атаки при Прейсиш-Эйлау, — встретился с Бонапартом взглядом и не отвел глаз. В этом взгляде было все отношение и даже все будущее. Запомнил ли Наполеон прямой, твердый взгляд курносого русского гусара?

Бородино — главное событие 1812 года — было не просто столкновением двух армий, оно было противоборством двух философий. Писать об этом после Толстого для любого автора неловко, но все-таки: всеевропейская армия Наполеона действовала согласно вполне рациональному плану — обойти врага с фланга, окружить, загнать в речку Колочу. Русская армия руководствовалась не столько планом, сколько жизненным ощущением, угаданным Кутузовым. Кутузов не предполагал в этот день никаких маневров, он просто собирался стоять. Вся суть его диспозиции, в которой назывались десятки полков и дивизий, состояла на самом деле только в одном устремлении — во чтобы то ни стало устоять на месте. Ему вторил командующий артиллерией Кутайсов, в своем знаменитом приказе запретивший артиллеристам уходить с позиций до тех пор, пока французы не сядут верхом на пушки — и разрешивший стоять на месте до конца и давать последний залп в упор, вместо того, чтобы отступать и спасать орудия. На месте, как известно, стоял Илья Муромец, пока не врос в землю, на месте — на печи — спал Иван-дурак, безвыездно на своих местах — по своим усадьбам да медвежьим углам — жили русские дворяне, любители солить грибы, пить крепкую и брать к себе в дом девок. Русская неподвижность, русская тяжесть, русское нежелание сдвигаться с места — все это каким-то удивительным, слитным образом чувствовал одноглазый старик Кутузов, которого и самого, при его брюхе, никак нельзя было назвать образцом легкости и подвижности. В день перед битвой его возили по полю в тяжелой бричке, которая была так велика, что не везде могла пройти.

В ночь перед битвой русским солдатам, как обычно, подвезли чаны с водкой и предлагали по чарке — очевидцы вспоминают в мемуарах, что солдаты к чанам не шли и пить водку не хотели. Этого возбудителя и утешителя им не нужно было. Они готовились к смерти у своих костров в спокойствии и трезвости. Когда по расположению полков возили икону Смоленской Божьей Матери, вся армия встала на колени, включая главнокомандующего. Когда Кутузов с колен встал, кто-то из офицеров увидел высоко в небе орла и закричал радостно: «Орел летит!». Представим яркий день, раннее утро, сотню штабных офицеров в зеленых мундирах, с лентами через плечо, которые, закинув головы, напряженно следят за полетом орла — предвестника победы… В этой сцене есть что-то, напоминающее античные барельефы — ощущение строгой доблести.