Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Ядра в день битвы летали над полем столь плотным потоком, что сталкивались и с грохотом и огнем вырывали в земле ямы. Генерал Милорадович, которому через тринадцать лет предстоит быть убитым на Сенатской площади декабристом Каховским, ездил среди летающих ядер яркий и пестрый, как на празднике — в мундире, расшитом золотом, и со шпагой, усыпанной брильянтами. От золотого шитья и брильянтов Милорадович в пороховом дыму весь сиял и блестел. Солдаты говорили ему про непорядок, возникающий от артиллерийского огня, а он весело уверял их, что в этом непорядке и кроется порядок: «Бог мой, я люблю порядок в непорядке!». Военный министр Барклай, в парадном мундире и в шляпе с черным султаном, тоже ездил по полю, но с иным видом — он ездил меж летающих ядер со своим обыкновенным холодным выражением лица, как можно ездить с инспекцией на параде. Будущий покоритель Кавказа Ермолов, в 1812 году начальник штаба 1 Западной армии, назвал Барклая «ледовитым». Чем могли кончиться такие прогулки под ядрами — участники этих прогулок несомненно понимали. Тела не оставалось. Генерал Кутайсов, командующий русской артиллерии, был убит прямым попаданием ядра, а его лошадь прибежала в штаб без седока, забрызганная кровью и мозгом. Та же судьба постигла тридцатичетырехлетнего генерала Тучкова 4-го, выхватившего знамя из рук знаменосца и поведшего в атаку бригаду Ревельского полка. Он был убит прямым попаданием ядра, и тела его не нашли.

Подобно героям античных сражений, русские офицеры в этот день творили подвиги, как будто специально предназначенные для батальных полотен и страниц эпических хроник. Молодой генерал Ермолов у батареи Раевского остановил отступающих и ударил на французов «толпою в образе колонны» — так это построение назвал Барклай де Толли в донесении Кутузову. Ермолов повел в штыковую контратаку три полка, причем эти три полка бежали вслед за Ермоловым вверх по склону. Штыковая атака бегом вверх по склону — такого ещё не бывало. Тот, кто не понимает, что в этом удивительного — пусть представит хотя бы вес длинного (со штыком — чуть ли не метр восемьдесят) тяжелого старинного ружья у себя на руках. Генерал Лихачев на батарее Раевского, уже занятой французами, занятия батареи недругом признавать не хотел, ринулся на врага со шпагой в руках — и был захвачен в плен полумертвый от ранений, и в плену умер.

Воля устоять владела в этот день тысячами людей, одетых в форму русской армии. Это не просто слова, не громкая декларация, а факт. Когда ядро попало в ногу графу Багратиону и разворотило её, он должен был слететь с коня по всем законам физики и по всем понятиям о том, что может выдержать человеческое тело. Но он остался сидеть в седле с прямой спиной и недрогнувшим лицом, потому что не хотел смущать своих солдат падением. Очевидцы этой сцены пишут, что Багратион побледнел, но все равно сидел в седле, а затем стал терять сознание и сползать по боку лошади. Это падал с коня уже не генерал граф Багратион, сознание которого отказывалось признавать рану — а только его разбитое, лишившееся управления, бессознательное тело. Ещё более потрясающий случай произошел с адъютантом Милорадовича Бибиковым, который указывал направление атаки правой рукой. Руку оторвало пролетающим мимо ядром. Бибиков показал направление атаки левой рукой и упал только после этого.

Война 1812 года полна такими удивительными сценами — в этих сценах облик «поколения 1812 года», к которому, конечно же, принадлежал граф Федор Толстой, возникает с потрясающей силой. Обо всех подвигах и сценах рассказать невозможно — но вот ещё две. Генерал Неверовский, прежде чем вести свою построенную в колонну 27-ую дивизию в атаку, которая должна была кончиться гибелью чуть ли не двух третей того, что теперь называется «личным составом», желая иметь свободу движений в бою, снял треуголку, отдал её адъютанту, расстегнул мундир и верхние пуговицы бывшей под ним тонкой батистовой рубашки. Эта дорогая тонкая батистовая рубашка, которую спокойно расстегивает генерал, стоя под огнем во главе колонны на зеленом поле посреди чистой, свежей, идиллической России — многого стоит. Атаку генерал пережил, но погиб год спустя, в 1813 году. А вот и вторая сцена: очевидец рассказывает, что, проезжая Бородинским полем в разгар боя, он увидел молодого поручика, сидящего, прислонившись спиной к кустам. Поручик был в крови и при этом спокойно читал «Юнговы ночи». На вопрос, что он тут делает и почему не зовет санитаров, поручик отвечал: «Я свое дело сделал, теперь могу и отдохнуть».

Нарисовать точный маршрут передвижений по Бородинскому полю одного человека, вовлеченного в передвижения двухсот пятидесяти тысяч стреляющих, колющих, рубящих людей — непростая задача. Битва подобна буре: человека несут людские потоки, накрывают волны кавалерийских атак и затягивают водовороты схваток, где в ход идут не только штыки, но и зубы. К тому же одурманенные грохотом, отравленные дымом, впавшие в остервенение люди и сами не всегда понимают и помнят, где были и что делали.