Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Впрочем, совсем уж непишущим человеком граф Толстой не был. Его наглая самоуверенность простиралась столь далеко, что он вступил в противоборство с Пушкиным не с пистолетом, а с пером в руке. Мысль об ограниченности собственных талантов ему не свойственна. Письма свои он пишет изящным легким почерком, с жуткими орфографическими ошибками, но без единой помарки — как в голову пришло, так тут же на бумагу со всей решительностью и положил. На две легкие эпиграммы Пушкина Толстой ответил одной, но зато чугунной.

Сатиры нравственной язвительное жало

С пасквильной клеветой не сходствует немало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,

Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки

И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.

Господи, как же тяжело и неловко это написано! Какой натужный юмор — Пушкина назвать Чушкиным. Это написал не поэт, а медведь в человеческом образе. И все-таки в этом дурном тексте есть свое очарование — очарование тяжелой походки, грузной фигуры и здоровенной руки, которая — ну так и видишь! — тянется к неприятельским щекам, нанося им серьезные сотрясения и чуть ли не отдирая от них бакенбарды. Свое стихотворение довольный граф запечатал в конверт, заклеил сургучом и отправил в «Сын Отечества». Опубликуй его журнал — и редакторы академического издания были бы правы, и мы имели бы писателя или стихотворца Федора Толстого. Но редактор журнала Николай Иванович Греч Американца в литературу не пустил и ответ Пушкину печатать отказался. Вряд ли его не устроили художественные достоинства стихотворения — скорее он понял, что негоже превращать страницы издания в место потасовки и что вообще дело идет к пистолетам.

Кажется, после обмена такими любезностями примирения быть не может, тем более что речь идет о двух людях с развитым чувством чести и великим самомнением. Пушкин, однако, в письмах этого времени отзывается о Толстом лучше, чем в стихах. В письме Гречу он пишет, что «Там напечатано глупца философа; зачем глупца? Стихи относятся к Американцу, который вовсе не глупец; но лишняя брань не беда». В письме Вяземскому, через три месяца, он пишет о Каченовском: «Ежели я его задел в послании к Ч. — , то это не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Американца Толстого, которого презирать мудренее».

Князь Вяземский стихов Пушкина не одобрял — как друг Толстого и как строгий поэтический судья. Пушкин вынужден был объясниться ровно через год после своего письма Гречу — у дел чести срока давности нет. «Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого, мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было не заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему показалось забавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак князя Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей — в бессилии своего бешенства издали закидал Толстого журнальной грязью… Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними заодно, и это меня бесит».

Пушкин был готов стреляться и по меньшим поводам. «Немедленно, если вы этого желаете, приезжайте вместе с секундантом», — написал он по-французски в записочке офицеру Соломинскому. Соломинский в его присутствии ухаживал за Екатериной Ушаковой, про которую поэт в одном из писем обмолвился: «Как там моя Гончарова? Что делает Ушакова, моя же?» Дуэль не состоялась за отсутствием серьезного повода, — вернее, разумный Соломинский счел, что серьезного повода нет. Но в отношениях Пушкина и Толстого серьезный повод был, но и тут дуэль тоже не состоялась. Более того — летом 1829 года Пушкин из Тифлиса пишет письмо Федору Толстому, где называет его «любезный граф». Что-то случилось между ними, что стерло все обиды без следа, но что именно — мы не знаем. Это как с той табакеркой, которую уронил в снег в январе 1801 года неизвестный господин, проезжавший Москвой с Пресни на Пречистенку: случай был, а чем все кончилось, неизвестно.