Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

В этом имени и описании сквозит тайная издевка, которая должна задеть графа посильнее прямых пушкинских оскорблений. Но не задела — граф Федор Толстой, вообще-то убивавший людей и за меньшие прегрешения, тут проявляет удивительное миролюбие. Ни Грибоедова, ни Пушкина он не убил, с Пушкиным помирился, вновь стал ему другом и даже сватал его к Наталье Гончаровой. Отчего бы это? А все дело в том, что он любит русскую литературу как патриот, любит стихотворцев как гордость России, любит

мысль и любит себя в их стихах. И он берет список «Горя от ума» и, стоя у своего стола-секретера в длинном коричневом халате, вносит правку. Слова «в Камчатку сослан был» исправляет на «В Камчатку черт носил» и объясняет тут же, на полях, что «сослан никогда не был». Строку «и крепко на руку нечист» переправляет на «В картишках на руку нечист» и добавляет на полях не без юмора: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». В этих замечаниях не слышно раздражения и нет холодного бешенства, но зато есть добродушное удовлетворение человека, который благодаря лучшим русским писателям пожинает заслуженную славу всеобщего страшилища.

Глава II

Карл-Христиан-Филипп Рейхель. Портрет графа Федора Ивановича Толстого, 1846 год

Т

ут заканчивается первая жизнь графа Федора Толстого и начинается вторая. Разница между этими жизнями так разительна, что кажется, будто они принадлежат двум разным людям. Первую прожил человек поступка, вся энергия которого направлена вовне. Он бушевал, куролесил, дебоширил, убивал, сражался, обманывал и дразнил. Вторую прожил человек, замкнувший себя в узком круге семейной жизни, в смиренном служении и подчинении. В первой жизни были многочисленные дуэли, во второй не было ни одной. В первой был географический размах — океаны, Маркизские и Алеутские острова, Камчатка, Сибирь, Финляндия, Швеция, во второй все сжалось до Сивцева Вражка и сельца Глебово. Первая наполнена гомоном голосов, грохотом пушек и полна людьми; вторая пустынна, в ней одиноко движутся две-три фигуры. Первая, телесная, яркая, сочная и густая, годится для Дюма, Стивенсона или, на худой конец, для Сабатини; вторая бесплотна и привлечет разве что Беккета или Йонеско.

Из дошедших до нас портретов Федора Толстого два — один неизвестного художника, другой Карла Рейхеля — принадлежат двум его жизням. На первом — кто его автор, неизвестно — видна вся медвежья мощь этого человека: она и в широком лице, и в мясистой груди, и в густых черных баках. Рубашка расстегнута с дерзостным умыслом: так выглядит отчаянный гуляка, то ли бравирующий своим пьянством, то ли собирающийся в баню. Общее ощущение от портрета — недовольство уже набухло в нем, сидеть и позировать ему уже надоело, вот сейчас он сорвется с места, ударом ноги опрокинет бедному художнику мольберт и отправится резаться в карты в притоне. На втором портрете, работы Рейхеля, мы видим совершенно другого человека. Грубая витальная сила куда-то делась, животная мощь спрятана так хорошо, что её не видно. Или её уже нет? Его пышные волосы абсолютно седые, бакенбарды густы, как прежде, но и они тоже теперь седые. Вместо жгучей смоляной черни в его облике теперь много благородного серебра. Руки плавные и мягкие — рассматривая нежный мизинец с перстнем, трудно представить, что этот человек силен, как цирковой борец. Кроме кистей рук и лица, не видно больше ни сантиметра тела, даже шея скрыта высоким белым воротником, поверх которого повязан широкий галстук — никакой неприличной наготы больше нет, все прибрано, убрано, во всем сдержанная, изящная аккуратность. И в выражении лица теперь нет ничего разбойничьего или зверского — это благообразное лицо джентльмена, в правой руке держащего длинную трубку, а левой чинно и пристойно облокотившегося на спинку дивана. И дорогой белый бульдог рядом с ним.