Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Может быть, их примирили князь Вяземский и Павел Войнович Нащокин, но как? Пушкин в делах чести уступок не делал, а убийца и картежный вор Толстой в подобных ситуациях был прямолинеен, как носорог. Но слова друзей притушили гонор и спесь: возможно, в доме Нащокина или в Остафьеве князя Вяземского Толстой и Пушкин даже обнялись. Примирение было полным — на старую обиду нет ни одного намека ни в одном из писем Пушкина. Может быть, князь Вяземский напомнил им об их старой дружбе, а Нащокин, смеясь, предложил для дуэли микроскопические пистолеты из своего домика. Толстой и Пушкин были не чужими, а своими: одна компания, одни воспоминания, общие друзья и память о многочисленных беседах и попойках… но их связывало даже нечто большее, чем только старая дружба.

Они оба были люди из ряда вон. Они оба были отмечены даром, который признавали в них все окружающие. Это дар свободы. Пушкин был свободен в стихах, свободен божественно, как ни один поэт ни до, ни после него. Граф Федор Толстой тоже был свободен, но не в стихах, которых он не писал, а в жизни. Эти две свободы не могли без уважения смотреть друг на друга. Что было у одного, отсутствовало у другого. Грузный Американец ценил легкость маленького Пушкина, его волшебный дар, роднивший его с небесами — а Пушкин ценил тяжелую силу Американца, роднившую его с камнем и землей. Один страдал от светских людей, от их недоброжелательства, сплетен и интриг — другой этих светских людей с презрением обыгрывал в карты, с насмешкой передергивал прямо перед их глазами и знал, что пикнуть они не посмеют, из страха перед ним. Пушкин и Толстой друг друга восполняли: точное перо и точный пистолет, небесный дар и огромный кулак, легкость слова и тяжесть воли.

Но не одного Пушкина Толстой читал с пристрастным интересом. «Горе от ума» он тоже читал внимательными глазами читателя, знающего, что автор среди многочисленных героев вывел и его. Образ получился вполне реалистичный — Грибоедов подметил даже воспаленные красные глаза Толстого. В восемь строк он уместил целую картину, причем это не плоская карикатура — в образе есть глубина, есть объем. Чтобы написать так

, нужно самому быть хотя бы немного таким.

Грибоедов и был таким: в его характере было что-то, роднившее его с Федором Толстым. Холодный взгляд на людей как на ничтожных существ, с которыми можно играть в игры, то провоцируя их, то подводя под пистолет, презрение к идеалистам, верящим, что мир можно переделать — все это было в Грибоедове. Это ведь именно он, будущий классик русской литературы, после спектакля привез девятнадцатилетнюю балерину Истомину в дом своего друга Завадовского — явное сводничество, имевшее целью вывести любовника Истоминой Шереметева из себя. Он своего добился: стравил Шереметева с Завадовским. Подлая роль Грибоедова во всей этой истории была ясна тогда многим — недаром ходили слухи, что секундант Шереметева Якубович выстрелил в секунданта Завадовского Грибоедова прямо на месте дуэли, на Волковом поле. Но не попал.

В тот век мастеров злословия, готовых ради эффектной фразы пожертвовать дружбой, Грибоедов превосходил многих. «Сто прапорщиков Россию переделать хотят!», — сказал он о декабристах. «Какой мир! И какая дурацкая его история! И кем населен!» — это о человечестве в целом. К писателям Грибоедов относился куда злее Толстого — одна его фраза «Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов» чего стоит! И это он сказал не о врагах своих, а о петербургских литераторах, давших обед в его честь.

Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист;

Да умный человек не может быть не плутом,
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем,

Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.

Так восторженно говорит Репетилов об Иполлите Маркеловиче Удушьеве. Хорошенькое имя придумал Грибоедов в своей комедии для Федора Толстого! Удушьев звучит гораздо ярче и резче, чем Зарецкий (так зовут старого бретера в «Евгении Онегине»). Зарецкий — имя нейтральное, ничего не говорящее, ни к чему не обязывающее. Удушьев же говорит о многом. Грибоедов чувствовал в Федоре Толстом, во всех его подвигах и похождениях, вселенскую банальность, распространяющуюся по всему миру, вытесняющую воздух. Он знал, что Толстой с удовольствием раздевается перед мужчинами, демонстрируя татуировки — что может быть более пошлым, чем голый граф, самодовольно стоящий перед зрителями! Удушье, на которое намекал Грибоедов, наступало от грузного брюха Американца, от его животных инстинктов, от его мускулов и силы, от его обжорства и непрошибаемого самодовольства.